и медитация ведь несопоставима с философией. Точнее сказать, она достигает своих целей другими способами — не через умственное, а через физическое усилие, действие бездействия, помогающее ощутить собственный мозг не как основу мира, а как всего лишь один из органов нашего бренного тела. И вот медитация медитирует, философия философствует, и в результате всех их усилий получается Ничего. Пустота. Место, расчищенное для веры.
* * *
Одно из самых примечательных событий в истории Лаоса — коммунистическая революция 1975 года. Примечательность ее в том, что здесь, в отличие от соседних стран, кажется, обошлось без кровопролития. Последний король был свергнут, но не убит. Членам королевской фамилии позволили остаться в своих имениях в Луангпхабанге, а наследный принц Суфанувонг стал одним из лидеров Патет Лао и первым президентом Лаосской Народно-Демократической Республики. Да и буддизм продолжал процветать при новой власти, оказавшись куда более совместимым с коммунистической идеологией, чем те религии, которые корифей диамата окрестил опиумом для народа. Возможно, этот любопытный исторический факт и натолкнул Вьет Тхань Нгуена на ту центральную идею, вокруг которой строится его роман «Сочувствующий»: коммунизм и буддизм идут одной и той же дорогой очищения, чтобы прийти к пустоте. «Что дороже свободы и независимости?» — спрашивает у главного героя его лучший друг и истязатель, вьетконговский комиссар по имени Ман. После года изощренных лагерных пыток, описание которых растягивается с садистским сладострастием на последние сто с лишним страниц книги, протагонист приходит к двусмысленному ответу: ничего. Ave nihil, morituri te salutant [90]. А значит, и расписанные во всех подробностях пытки можно рассматривать как утрированную, искаженную до гротеска буддийскую практику. Лагерная пытка и храмовое послушание оказываются неотличимыми друг от друга. Необходимые муки перековки, проверка границ человеческой выносливости для достижения недостижимого идеала, будь то бесклассовое общество или нирвана. Разница, однако, в том, что буддизм предписывает лишь самоистязание, а не насилие над другими. Садист-начлаг не тянет на роль храмового настоятеля.
* * *
Вечером мы сходили в королевский театр на постановку по мотивам одного из эпизодов «Рамаяны». Лаосский балет — еще одна разновидность азиатского театра со всеми обязательными атрибутами: маски, ксилофоны, чередование пения и манерной рецитации, суггестивность и кодифицированность театрального языка. Интересно: «Рамаяна» и «Махабхарата» по сей день остаются чуть ли не главными точками отсчета для искусства и литературы всей Юго-Восточной Азии. В свое время я прочел оба эпоса; прочел даже «Рамакиен», тайскую вариацию на тему «Рамаяны»… Но все это ничуть не помогло мне лучше понять, что происходило сейчас на сцене. Слишком много кодов, пропущенных звеньев. Впрочем, наслаждаться можно и не понимая. Кабуки, но, бунраку, пхансори, пекинская опера — все это я обожаю, хоть и не улавливаю нюансов. Но, увы, по сравнению с вышеперечисленными формами лаосский балет показался мне не слишком интересным. Зато после спектакля был вечерний город, россыпь огней, отраженная в черной воде, речные пароходы, залитые нарядными сверкающими огнями, точно новогодние елки. Толпы гуляющих и всякая всячина ночного рынка. А на следующее утро мы сами погрузились в один из речных пароходов и начали трехдневное водное путешествие по Меконгу.
Дальше — пещера с четырьмя тысячами статуэток Будды, ночевка в деревушке Пакбенг с круглосуточной экспатской движухой и небольшим горным ватом [91] периода Ланнатая; харчевня с трогательной, хоть и слегка невменяемой вывеской на английском: «SABAIDEE Sivilay Restaurant Real original organic classic Lao food GOOD food good conversation My wife is a very good Cook LOVELY JUBBLY Gday Mate International Call Let’s try Lao Chop Chai»; пьяное братание с амбалом по имени Барт, диковатым бэкпекером из Голландии, уже второй год слоняющимся по Юго-Восточной Азии; утренняя похмельная медитация на палубе парохода. Беспримесное счастье: смотреть, как горный лес, похожий на водопад, выплескивает свое отражение в гладь реки, а впереди, за излучиной, проступает очертание скалы, похожей на акулий плавник.
Фацзан, основатель школы хуаянь, классифицирует течения буддийской философии по тому, как соотносятся в них «я» (сознание, субъект, единство) и дхармы (объекты, множественность). С точки зрения йогачары, как понимает ее Фацзан, дхарм не существует, есть только «я». С точки зрения тхеравады все ровно наоборот: дхармы есть, а «я» нет (не путает ли Фацзан тхераваду с йогачарой? Разве философы йогачары не отрицают реальность виджняны? Или под «я» он подразумевает не индивидуальное сознание, а Единый ум?). Мадхьямака, продолжает Фацзан, отрицает как «я», так и дхармы, но признает реальность отношения между ними. Сам же Фацзан отвечает так: реальны и «я», и дхармы, но было бы ошибкой полагать, что «я» и дхармы — не одно и то же. Иначе говоря, он выступает эдаким буддийским Гегелем, снимающим субъектно-объектное противопоставление. Отвечая на вопрос о происхождении иллюзии, он отсылает нас к двенадцати звеньям существования, лежащим в основе всей буддийской философии. Страдание обусловлено рождением, рождение — стремлением к жизни, стремление к жизни — привязанностью к объектам, привязанность — желанием, желание — чувственным восприятием, восприятие — органами познания, органы познания — эмбриональным периодом развития организма, эмбрион — первоначальным сознанием, первоначальное сознание — впечатлениями из прошлой жизни, впечатления эти — неведением истины. Надо сказать, эта многоступенчатая конструкция сама по себе напоминает гегелевские витки (или, наоборот, гегелевская диалектика — философию школы хуаянь). Я же помню лишь то, что усвоил с детства: интеллигентный человек должен быть в состоянии отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля. Требование отличать тхераваду от йогачары в этот список не входит.
Еще я усвоил буддийский принцип: «В одном акте сознания — три тысячи миров». Вспоминаю его всякий раз, когда вижу многоярусную крышу сиамского вата. Эти крыши дробятся, как фигуры на картинах Боччони и Северини. У итальянских футуристов дробящееся изображение означало «да здравствует движение!», а у сиамских зодчих — дурную множественность сансары. Но какой бы ни была идейная подоплека, выглядит похоже — с той разницей, что от картин Северини рябит в глазах. А сиамская храмовая архитектура великолепна. С нее и начинается новый виток нашего путешествия: Таиланд. Я откладываю свои буддологические каракули и поднимаю глаза на дивное диво под названием Салакеоку или Будда-парк, как его называют в народе. Парк фантастических скульптур, вдохновленных идеями буддизма, своего рода кунсткамера на открытом воздухе или тайский ответ параду хеллоуинских уродцев и чудищ в американских парках аттракционов. На другой — лаосской — стороне Меконга тоже есть свой Будда-парк, и вопрос, чьи чудища чудесней, — из той же
