Апичатпонг Вирасетакул, который сам по прибытии в Америку превратился в Джо. Оба они, Джек и Джо, происходили из тайско-китайских семей врачей. И оба, как выяснилось, в юности были монахами. Джек рассказывал, что провел в буддийском монастыре полтора года между мединститутом и ординатурой. «Мне там так нравилось, что я подумывал остаться на всю жизнь. Родители меня отговорили. Но я думаю, через несколько лет все равно брошу медицину и вернусь в монастырь. Лет через пять, наверное». Позже я узнал, что в Таиланде и Лаосе монашеский постриг для молодых людей чуть ли не обязателен и, как правило, заменяет службу в армии. Возможно, эти пенсионеры, стоявшие рядом с нами на коленях у входа в храм, были дедушками и бабушками ребят, отбывавших монашескую повинность.
Со времени нашей ординатуры прошло почти пятнадцать лет. Джек стал профессором медицины в престижном университете Махидол в Бангкоке. Но я не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что он отказался от профессорской ставки и принял духовный сан.
* * *
Королевский дворец в Луангпхабанге, постоянная резиденция правящей династии с начала ХX века и до коммунистической революции в 1975‐м, впечатляет своей непритязательностью. Кажется, так и должен выглядеть дворец буддийского монарха: никакой роскоши, ничего, что свидетельствовало бы об излишней привязанности к мирским вещам. Впрочем, ничего специально буддийского вроде алтарей с курениями, маргаритками и гроздями личи здесь тоже нет. Наоборот, все подчеркнуто светское, европейское. Скромная столовая, спальня. В библиотеке короля Сисаванга Вонга стоят полные собрания сочинений Вольтера, Мариво, Стендаля, Золя и Пруста; многотомная история китайских династий; несколько советских изданий — краеведческие альманахи и альбомы путешествий по уссурийской тайге. В гостиной выложены на манер музейных экспонатов подарки от делегаций из разных стран. Что дарят лаосскому суверену? Примерно то же, что и молодоженам на свадьбу: самым популярным подарком оказался фарфоровый сервиз (живо представляешь, как, принимая очередное подношение, Сисаванг улыбался непроницаемой монаршей улыбкой, думая про себя: «На хрена мне столько сервизов?»). Были, конечно, и другие подарки: американская делегация, например, преподнесла крошку от лунного камня и грамоту с надписью «Флаг вашей страны был поднят на Луне во время американской миссии „Аполлон“». Советский же посол подарил королю значки с эмблемами «ВДНХ», «Советский спорт» и «Аэрофлот». Помнится, эти копеечные значки дарили и мне в детстве.
Но куда интересней, чем выложенные на показ посольские подарки, своеобразная экспозиция на стенах гостиной: черно-белые фотографии буддийского ретрита, сделанные почти сто лет назад. Подписи к фотографиям объясняют технику обучения. В начале ретрита настоятель некоторое время наблюдает за послушниками, вглядывается в их лица и, составив мнение об их характерах, подбирает каждому наиболее подходящую медитацию. Прочитав это описание, я тоже пытаюсь вглядываться в лица молодых монахов, но ничего не вижу. И то сказать, эти лица кажутся более доступными, когда глаза у них закрыты. Когда же глаза открыты, они как будто закрыты еще плотнее — это пугает и сбивает с толку.
На противоположной стене комнаты разворачивается другая история в картинках: джатака [88] принца Вессантары, одно из главных произведений классической лаосской литературы, пересказывается в форме комикса. Мать Вессантары, богиня Пхусати, согласилась принять человеческий облик и выйти замуж за короля Сивиратхи, будущего отца Вессантары, поставив пять условий: чтобы волосы ее были черны как смоль; чтобы груди были как камни, а не как мешки; чтобы глаза были синими, как крыло бабочки; чтобы живот не вырос при беременности; и чтобы узника, приговоренного к смерти, помиловали и выпустили на волю. Дальше показано рождение Вессантары (бодхисаттва родился с открытыми глазами), его детство, юность, свадьба с принцессой Мадди, коронация и, наконец, изгнание в джунгли после того, как молодой король подарил правителю соседнего государства драгоценного белого слона. В джунглях Вессантара продолжает проявлять безграничную щедрость и отдает нищему брамину своих детей, Джали и Канхаджину. Чтобы детям не было страшно по ночам, лесные дэвы принимают облик их родителей и поют им колыбельные голосами Вессантары и Мадди. В какой-то момент буддийское жизнеописание становится подозрительно похожим на общеизвестную историю из Ветхого Завета: старший дэв приказывает Вессантаре принести в жертву любимого сына Джали. Вессантара повинуется, и в последний момент дэв превращает занесенный над Джали нож в гусиное перо.
Откуда в этой джатаке жертва Авраама? Влияние французских миссионеров? Или это король Сисаванг Вонг, чья библиотека битком набита европейской классикой, вдохновился чтением Кьеркегора? Как соотносится экзистенциализм библейской притчи с религиозной философией буддизма? Казалось бы, они несовместимы друг с другом, ведь буддизм не верит в Господа авраамических религий, всеблагого Творца, дарующего вознаграждение. По существу, буддийская философия — атеистическая; высшая цель и предел ее психопрактик — шуньята, пустотность, где нет никакого «я». Будда — не Всевышний, а человек — не образ и подобие. Он — никто. Но кому же тогда молятся прихожане в буддийских храмах Тибета и Бутана, Лаоса и Таиланда, Шри-Ланки и Мьянмы? Вот самое важное, что я увидел, путешествуя по Юго-Восточной Азии: к каким бы выводам ни приходила религиозная философия, чему бы ни учила та или иная теологическая доктрина, служба в храме всегда будет выглядеть примерно одинаково. Господь — это тот, к кому обращаются в страхе и надежде, просят о долгой счастливой жизни для себя и своих близких. В буддизме вакансия Всевышнего оказывается незанятой, и ее с необходимостью занимает Будда. И это при том, что и тантра, и дзен, и тибетский дзогчен учат: «Будда — это твое собственное сердце, никакого другого Будды нет».
Медитируя, можно постигать иллюзорность мира и реальность пустоты. Но молиться пустоте невозможно. И если говорить, как Чаадаев, о фундаментальном различии между Востоком и Западом, то он в том, как преодолевается разрыв между философской «матчастью» и молитвой. Авраамические религии, для которых Он трансцендентен, персонален и нормативен, используют онтологию в качестве подтверждения и обоснования этических предписаний, подгоняют решение под ответ. При этом они вязнут в противоречиях, когда доходят до вопросов теодицеи и свободы воли, но в целом выглядят довольно стройными системами, где теория, по крайней мере, не противоречит практике. В восточных же религиях, где Он оказывается трансцендентным, но не персональным, разрыв не преодолевается никак. Скорее этот разрыв принимается как данность. Самое содержательное, что можно сказать по этому поводу, говорит Вивекананда [89]: «Дуализм неприемлем, но мы должны стать дуалистами во имя любви к человечеству». В сущности, это то же самое, что говорит Кант, когда в начале «Критики практического разума» призывает нас отложить в сторону то, что мы вынесли из «Критики чистого разума». Впрочем,
