тем более надо подойти именно с этой стороны.
По Конфуцию, литература (вэнь) есть высшее выражение высшей мудрости, есть лучшее слово, сообщающее современника с идеей древней абсолютной правды (литература не есть забава и увлечение, а величайшее служение слова человечеству; слово наливается кровью духовной и живет как проповедник). Книга есть нечто неприкосновенное, священное. Нельзя переводить ее на современный язык, надо понимать ее так, как понимали в древности.
Однако присмотримся к этим древним текстам, завещанным Конфуцием как высшее откровение, и мы видим ряд отрывистых, дидактических поучений, богатых своим проповедническим содержанием, но убогих живым человеческим порывом, чувством. Мог ли китайский народ, наделенный не менее других чувством и мыслью, замкнуться по завету своего мудреца в комментирование и изучение древних текстов? Очевидно, мог. И действительно, что представляют собой даже те древние тексты, которые Конфуций признает основой своего учения? Первая из этих книг, «Шицзин», есть не что иное, как книга древних стихотворений, простых, милых, очаровательных своей непосредственностью, и только такой сухой дидактик, как Конфуций, мог придать им благодаря своему упрямому комментаторскому усердию смысл наставительных поучений. Да и вторая книга «Шуцзин» написана почти сплошь лапидарным стихом, управляемым древним ритмом. И в той, и в другой книге многое взывает к непосредственному человеческому чувству и отнюдь не рассчитано на внимание доктринеров и теоретиков школы Конфуция. Тем более говорят чувству даосские тексты, Конфуцием отринутые. Конфуцианское учение дало Китаю историческое и культурное сознание. Даосское учение питало мысль вечным сомнением, сохраняло ее жизнь. Параллельно росту конфуцианского учения быстро совершенствуют формы своего выражения свободная мысль и фантазия. Поэзия, превратив даосские изречения в художественные образы, полна проклятий миру и людям, жаждет слиться с природой в горделивом одиночестве. Книга притчей о дао Чжуан-цзы полна презрения к мишуре, клеймит земное ничтожество, а бедный Конфуций со своими злосчастными церемониями выведен на ее страницах, как кающийся в своем недомыслии рутинер и педант. Язык Чжуан-цзы поразит кого угодно своею причудливой и совершенной изобразительностью. Его притчи — это завуалированный намек, поэтический образ, а не догматические поучения. Обаяние этой книги в Китае столь сильно, что, несмотря на свое изгнание вместе с Лао-цзы и другими даосами из образовательного канона, она никогда не теряла своей власти над китайским умом и до сего времени сохраняет в сознании китайца всю свежесть и все очарование гениального произведения. Рядом с Чжуан-цзы вырастает мощный поэт Цюй Юань, первый лирик, первый могучий выразитель сердечной тоски, живущей в каждом китайском поэте до сего дня. И вот, наступает царство слова, выводящего человека из будничного прозябания в душевную тревогу.
Тексты, заповеданные Конфуцием, стоят как монументы, окруженные поклонением бесчисленных комментаторов, а слово свободное, слово художественное, — вэнь в ее конкретном смысле «узора, вышивки, красивых линий», — начинает процветать с такой силой, что в настоящее время нет никакой возможности даже просто ориентироваться в этом невероятном обилии произведений, которым Конфуций вряд ли сочувствовал бы. Уже к VI в. н. э. этот поток был столь стремителен и столь многоводен, что ученый царевич Сяо Тун составляет «Изборник» китайской поэзии, включая в нее тридцать восемь форм литературных произведений и исключая из «Изборника» всего Конфуция и иже с ним. Затем начинается золотой век китайской поэзии при династии Тан, давший тысячи вполне законченных и совершенных мастеров слова, которые, однако, остаются в тени нескольких поэтов-колоссов.
Тао Цянь (IV—V вв. н. э.), поэт опрощения и винных чар, сыграл, по-видимому, в поэзии Китая роль нашего Пушкина. Из каждой строфы глядит на нас поэтическое очарование. Служа прекрасному вдали от конфуцианского проповедничества, поэт Тао Цянь первый освободил поэзию от придворных связей и кастовых обязательств, наложенных веками на китайского ученого поэта. В бессмертных строфах его поэм сложился весь китайский поэт, со всеми своими идеалами.
Ли Бо — зенит китайской поэзии, поэт-пророк, величайший мастер слова, национальный колосс. В огромном и ярком потоке поэзии этот гений выразил все бесконечное богатство народного духа и всю беспредельную сложность литературной традиции. Ученый академик, магнат, царедворец и юродствующий бродяга, то льнущий к славе, то презирающий жизнь, жаждущий прозренья и освобождения от земной орбиты, которая мешает ему стать вечным другом луны, немой подруги его земного одиночества, дерзновенный безумец, ищущий пути к истине в «верховно-мудром» вине, — Ли Бо размахом своего необузданного творчества и несдержанных чувств распахнул дверь в неслыханные до него шири. Ли Бо ждет своего признания и в русской литературе, ждет переводчика, который найдет в себе силы и знания, чтобы посмотреть великому поэту Китая прямо в глаза, как умели иногда смотреть в глаза Байрону и Гете.
Рядом с поэтом-небожителем Ли, «свергнутым на землю» за непомерную страсть к вину, стоит безупречно совершенный великий Ду Фу. За образцовыми стихами Хань Юя стоит его еще более высокая и неоспоримо лучшая в Китае, проза — законодательница и образец для всех последующих стилистов.
Удивительно прост и прекрасен поэт Бо Цзюй-и, давший ряд превосходных произведений, которые, оставаясь на высшей точке совершенства, оказались, как уверяет критик, понятными даже старой няньке поэта, которой он читал свои стихи, причем, по-видимому, вполне намеренно достигал этого эффекта, являющегося для китайской поэзии, не имеющей связи со слышимой речью, исключительным.
В стихах Ван Вэя, говорит его крупный почитатель-поэт, — настоящая картина, а в его картинах — полный стих. Действительно, полны очарования четверостишия этого обитателя «Селения бамбуков», на склоне дней своих постригшегося в монахи и забывшего о бурной жизни, полной почестей и тревог, удач и горя. Великолепный поэт и идеальный живописец, Ван Вэй особенно интересен именно этим совмещением в себе двух талантов, оказавшихся равновеликими и поселенными один в другом (это сосуществование талантов, отнюдь не редкое в Китае, никогда, по-видимому, не достигало такой совершенной гармонии).
Любовная страсть, отсутствующая в образцовой китайской лирике, находит себе, однако, полное выражение в драме, повести и романе. Артистически тонко воспета эта страсть в драме «Сисянцзи» («Западный флигель»), где молодой ученый и образованная девушка, воспламенившись любовью, претворяют весь новый, открывающийся им мир в первоклассные стихи. В повестях из мира чудес Ляо Чжая любовь фей, призраков, перерожденных химер и оборотней проходит перед нами в самых неожиданных формах. Очертя голову и повинуясь зову очарованной души, устремляется за восхитительной феей-лисой влюбленный студент, презрев все препятствия, выдвигаемые его средой.
Китайский роман есть прежде всего роман исторический, созданный народным преданием и легендой, и потому с полной открытостью высказывающий народные идеалы. «Троецарствие», «Путешествие на Запад» и «Речные заводи» правильнее всего назвать героическим эпосом. Роман бытовой давно уже привлек к себе
