Хассан, будто устыдившись своего лирического отступления, тут же возвращается к историческому экскурсу, начатому до перекура. «Так на чем мы остановились?» История, полная персонажей с похожими именами (Сукарно и Сухарто, Ньоно и Ньото), полная всевозможных «измов» (марксизм-ленинизм, хаттаизм, сукарноизм, шариризм), иностранных захватчиков (индийцы, арабы, голландцы, португальцы, японцы) и разрозненных фактов, пригодных для викторины или школьной олимпиады. Против какого соглашения выступал идеолог индонезийского коммунизма Тан Малака? Против Линггаджатского. А кто ратовал за него? Алимин. Кто такие были Семаун и Айдит? Герои-коммунисты. Тридцатидевятилетний олимпиадник Хассан помнит все имена, пароли и явки. В прошлом каждой страны есть такое, от чего волосы встают дыбом. Причем часто — в недавнем прошлом. В Индонезии — концлагеря и прочие зверства голландского колониализма, японская оккупация, эпизодический коммунизм Сукарно, массовые убийства и тридцатилетняя диктатура Сухарто. Как относятся сегодняшние индонезийцы к Сукарно и Сухарто? Хассан улыбается своей фирменной улыбкой: «Кто как». А как относится сам Хассан? Улыбка исчезает. Сукарно — национальный герой, почти святой, а свергнувший его Сухарто был диктатором, но и хорошего сделал немало. Например? Ну, например, он поднял сельское хозяйство. Пришедший ему на смену Хабиби — не в счет, он пробовал бодаться с китайцами и слетел через полтора года. Четвертый президент был слепцом, всюду ходил с поводырями. Но как лидер он был неплох, можно даже сказать, мудр. А вот дочь Сукарно, Мегавати Сукарнопутри, правившая страной с 2001‐го по 2004‐й, была жадной и беспринципной. Она опорочила имя отца, а своего имени не оправдала (лицо Хассана озаряется улыбкой в преддверии каламбура): эта Мегавати — тот еще источник света! Но хуже всех — нынешний президент. Он самый коррумпированный из всех и диктатор похлеще Сухарто. И, в отличие от Сухарто, он не поднимает сельское хозяйство, а только ворует и пускает страну с молотка. Если так пойдет дальше, Индонезия превратится во второе Зимбабве. У него вообще много общего с Мугабе. Чего стоит одна схема с приватизацией, которую раз за разом прокручивает его правительство! Разворачивают какой-нибудь масштабный государственный проект, вбухивают огромное количество денег из госбюджета. Но дело ведут таким образом, что предприятие становится убыточным, разворовывают на корню. И когда все выглядит уже совсем кисло, у них «не остается выбора», кроме как открыть тендер и продать все предприятие за полцены какому-нибудь предпринимателю из частного сектора. А предприниматель этот, он кто? Кум или сват, подставное, в общем, лицо. Они эту схему не сами даже придумали! Стибрили у Мугабе, или кто там еще у них был из «африканских партнеров»? А вбросы голосов на выборах? А вся эта история с Нусантарой? Джакарта уходит под воду, будем строить новую столицу! Ну хорошо, допустим. На Борнео ничего нет, кроме джунглей, туда только на орангутанов ездят смотреть. В Тиморе — вараны, а на Борнео — орангутаны. Теперь там будет город будущего. Построят в рекордные сроки. Хорошо. Но деньги-то где взять на строительство? Деньги-то давно разворованы! И тогда они продают девственные леса Борнео Китаю! Можете себе такое представить? Ленд-лиз на сто девяносто лет! А Китай с этим лесом сами понимаете что сделает. Мало того, по всей Индонезии идет дефорестация, дикие животные забегают в деревни, потому что их естественная среда обитания разрушена… Но Борнео! Это же наше последнее достояние, зеленые легкие планеты!
Теперь на лице Хассана никакой улыбки нет и в помине. В какой-то момент, видимо решив, что слишком разоткровенничался, он сбавляет пафос и резко переводит разговор на другую тему:
— Кстати, район, который мы сейчас проезжаем, называется Ментенг. Здесь живут богатые, а не те, кто всю жизнь копит сначала на свадьбу, потом — на хадж, а потом — на похороны.
Мы кружим по городу, заезжаем в порт Сунда Келапа, он же Кокосовый порт. Сунда — древнее название Джакарты, так она называлась с IV века по XV, когда в порту высадились арабские мореплаватели. Вскоре пришельцы захватили город и переименовали его в Джайякарту. При голландцах он стал Батавией, поэтому жителей Джакарты и их культуру по сей день называют «бетави». Но вернемся в порт Сунда Келапа. Главная достопримечательность порта — огромные деревянные лодки. Их строят бугийцы, жители Южного Сулавеси, искусные моряки, занимающиеся межостровными перевозками. Сейчас вечер, и бугийцы готовят себе ужин. Запах жареной рыбы смешивается с извечными запахами портовой гнили.
— Что это они там готовят?
— Рыбу, конечно, — улыбается Хассан. — Они, кроме рыбы, ничего и не едят, кажется. А вот на севере Сулавеси, в Манадо, там едят все. Собак, кошек, летучих мышей, даже кобру! Вы когда-нибудь пробовали шашлык из кобры? Хотите попробовать?
И мы отправляемся на улицу Мангапасар, где в придорожном варунге можно попробовать суп из дуриана и сатай из кобры. По дороге Хассан объясняет нам происхождение индонезийского флага: красный и белый — цвета могущественного средневекового царства Маджапахит, они ассоциируются с объединением Явы, Суматры и Сулавеси, а также — с «клятвой палапа».
— Палап? Это царь Маджапахита?
— Нет, палапа — это такой фрукт, любимое кушанье царя. Царь поклялся, что не притронется к плодам палапа, пока не объединит весь архипелаг. И сдержал свою клятву.
— А что это за фрукт?
— Никто точно не знает. С тех пор он, как манна, исчез с лица земли. Говорят, по вкусу он напоминал мускатный орех, но, откуда это известно, я понятия не имею.
В этот момент мы подъезжаем к одному из бесчисленных варунгов на улице Мангапасар. Зрелище не для слабонервных. Рядом с тележкой торговца сатаем стоит клетка, в ней — живые кобры с заклеенными изолентой глазами. Я моментально тушуюсь:
— Нет-нет, поехали дальше. Я не хочу, чтобы сейчас ради нашей дегустации убивали кобру. Да и детям незачем на это смотреть.
— А он и не будет убивать, — уверяет Хассан. — Я его сейчас попрошу, чтобы он приготовил из того мяса, что уже лежит у него в леднике. Вы можете посидеть в машине, а я останусь здесь и принесу сатай, когда зажарится.
— Нет уж, тогда и я останусь. Хочу проследить, чтобы все было как ты сказал.
Мясо кобры отдает чем-то рыбным. То ли в маринад добавили соус из ферментированной рыбы, то ли это естественный вкус этого мяса. Так или иначе шашлык на удивление вкусен. Но уплетать его, сидя на скамейке у лоточника, рядом с клеткой, где извиваются двадцать кобр с заклеенными глазами, невозможно. Страшно жалко их, да и просто страшно. Торговцу же все нипочем: это его хлеб. Мы просим завернуть нам с собой. Виновато улыбаясь, лепечем «терема каси», и
