его суровое каменное лицо тоже расплывается в приветливой улыбке: «Сама-сама».
«А теперь, когда мы подкрепились, займемся осмотром главных достопримечательностей». Мечеть Истикляль на 20 тысяч прихожан, а через дорогу от мечети — грандиозный готический собор с птицей Гарудой на фасаде (символ национального единства). Монумент «Монас» в виде мраморной колонны, увенчанной позолоченным изображением языков пламени. Дорога Гулунг Сахари, где в 1740 году голландские солдаты расстреляли 10 тысяч вышедших на забастовку китайских рабочих сахарной фабрики («Вероятно, среди них были и мои предки», — говорит Хассан.) Историческая площадь Фатахилла, окруженная колониальными постройками старой Батавии: бывшая ратуша, здание Верховного суда, главпочтамт, центральный вокзал, старый госпиталь и тюрьма. Теперь в этих зданиях — исторический музей, музей керамики и музей ваянга. В центре площади — фонтан, возле которого по выходным собирается молодежь, проходят концерты. Продавцы баксо и темпе, уличные художники, фокусники, гадалки. Перед кафе «Батавия» выступает безвестная индонезийская рок-группа, по стилю неожиданно напоминающая «Кино».
На ужин мы идем в папуасский ресторан, который рекомендовал нам Янто. Вот чего еще не было в моих «кулинарных путеводителях»: папуасской кухни. Я приглашаю Хассана пойти с нами. Он говорит:
— А можно вы те деньги, которые собирались потратить, угощая меня ужином, отдадите мне наличными? Просто я ведь коплю на свадьбу.
— Можно и то и другое. И ужин, и наличными.
— Нет, это слишком много. Я тогда просто с вами посижу за компанию.
Папуасский ресторан оказывается по совместительству музеем и культурным центром. В зале одни меланезийцы. По стенам развешаны статуэтки, маски, фотографии Папуа. На фотографиях пальмы, лагуны, вулканические массивы, встающие из синей воды; бамбуковые хижины с островерхими крышами, свайные постройки в тени древовидных папоротников, плетеная изгородь из ротанга, райские птицы и зеленые попугаи в кроне хлебного дерева. В углу стоит макет молуккской лодки прау: на таких в былые времена перевозили пряности. Словом, мини-экскурсия на родину Янто. Собственно кухня — предельно простая и в то же время странная. Никогда не пробовал ничего подобного. Краеугольный камень этой кухни — папеда, густая каша из сердцевины ствола саговой пальмы. Я ожидал что-то вроде западноафриканского фуфу или восточноафриканского угали. Но папеда — совсем другое. Прозрачное липкое желе, странно пахнущее не то старыми библиотечными книгами, не то клеем для обоев. На вкус — кисловатое и какое-то невыразительное, хоть и не ужасное. Но запах, запах… Разумеется, это желе едят не само по себе, а с супом. Традиционный папуасский суп — из рыбы змееголов, маниоковых листьев, цветов папайи и батата. Наваристая уха с кисловато-имбирным привкусом. Вполне съедобная, если бы не папеда. Из других деликатесов — гигантская мидия и барапен. Последнее считается у папуасов главным праздничным блюдом. Мясо и овощи запекают на горячих камнях под землей, в специально вырытой яме. Мясо — свинина или курица, а овощи — колоказия, маниок, сладкий картофель «каукау», водяной шпинат, папоротник и папайя. Когда блюдо готово, его подают на пальмовых листьях, приправляя соусом из уксуса, лука и квашеной рыбы. «Ты только не говори Янто, — просит Соня, поковыряв вилкой батат и курицу, — но все это не очень вкусно». С Янто мы будем поддерживать переписку и после возращения из Индонезии: каждое воскресенье я буду получать от него нежное письмо с пожеланиями самого наилучшего всей нашей семье. Когда я в ходе этой переписки упомяну, что в последний вечер в Джакарте мы, вняв его совету, пошли в папуасский ресторан, ели там барапен и папеду, он ответит: «Как я рад, что вам довелось все это попробовать. Папеда — лучшее кушанье на земле».
За ужином Хассан обстоятельно объясняет нам происхождение и значение доктрины панчасила (пять принципов индонезийской государственности: вера в единого Бога, гуманность, национальное единство, демократия, социальная справедливость для всех). А затем вдруг сворачивает на какие-то совершенно не связанные с панчасилой и вообще неожиданные темы. Рассказывает про своего духовного наставника, который учил его переселяться в другие миры с помощью черной курицы; про священную гуаву, помогавшую ему угадывать цифры в лотерее «с точностью от 60 до 70 процентов». Я слушаю, не зная, что и думать. Хочу спросить напрямую, как все это колдовство вяжется с его мусульманской верой, не говоря уже о здравом смысле, которого, как мне казалось до этого, ему не занимать. Хочу спросить, но не спрашиваю. Понимаю только, что я совершенно не понимаю этого человека, знающего столько исторических фактов, так вдумчиво анализирующего текущую экономическую и политическую ситуацию и в то же время полного этих наивных сказок, относящегося к ним с той же серьезностью, как к исламу и панчасиле. Впрочем, о том, что здесь до сих пор верят в духов и колдовство, я, разумеется, знал и до Хассана. А может, не просто верят; может, эта вера небезосновательна? Может, духи, как многие виды флоры и фауны, вывелись, вымерли там, где слишком много людей, машин и асфальта, в цивилизованном центре мира, а по краям, в Сибири или Индонезии, где природа до сих пор сохранила относительную первозданность, они еще водятся, их еще можно увидеть так же, как какое-нибудь редкое животное, тапира или окапи, — на воле?
Но не успеваю я додумать эту мысль, как Хассан снова меняет тему. Теперь он заводит речь о раскопках в области Гунунг Паданг, якобы доказывающих, что 10 тысяч лет назад на Яве существовала могущественная цивилизация. Цивилизация, исчезнувшая без следа, как Лемурия и Атлантида.
— Так что, если Джакарта, как нам обещают, скоро исчезнет под водой, это будет уже второй раз…
Я отвечаю, что, по прогнозам климатологов, к 2040 году на Земле ожидается около трех миллиардов «климатических беженцев». Если так, значит, не одна только Индонезия, а вся планета рискует превратиться в новую Атлантиду.
— Так я и думал, — говорит Хассан, улыбаясь своей насмешливо-стыдливой улыбкой, — так я и думал: перебираться в Нусантару не имеет смысла.
Человек, который долго не спал и никак не может уснуть, закрывает глаза, надавливает кончиками пальцев на опущенные веки, и замкнутому взгляду предстает световая паутина, похожая на гигантский отпечаток пальца. Почему именно паутина? Веданта учит, что абсолютный субъект Атман подобно гигантскому пауку выпускает из себя нити гун; так возникает майя, паутина иллюзий, опутывающая все мироздание. Все иллюзорно, повторяет философ Шанкара, в мире нет ничего, кроме безграничного, безличного Брахмана. Причина и следствие суть одно и то
