боков. А теперь крен на меня, сейчас назад покатится, а я её – поперёк. И никуда она, сволочь, не денется. Вот и весь университет.
Понял как будто. Сам попробовал – и получилось. Расцвёл от радости.
– Спасибо, – говорит.
– Не за что. Спасиба мне твоего не надо. Мне б как-нибудь тебя живого домой отпустить.
Вместе мы быстренько их скатали, и он до того разошёлся – ещё чего-то хотел делать на палубе.
– Неужели всё? – спрашивает.
Я удивился – одно дело ему показали, а в другом он опять лопух. Видит, что трюм не закрыт лючинами [43], брезент валяется рядом.
– Так и поплывём, – спрашиваю, – с разинутыми трюмами?
Даже уши у него запылали.
Мы положили все лючины, накрыли брезентом. Тут он сам его стал заклинивать.
– Ты, – спрашиваю, – ручник держал когда-нибудь?
– Что это такое – ручник?
– То, что в руке у тебя.
– А! Молоток?
– Дай сюда. И ступай в кубрик.
Жора-штурман крикнул мне из рубки:
– Гони ты его по шеям, сам сделай.
Алик на меня поглядел, и мне нехорошо сделалось. У него чуть не слёзы были в глазах. И правда, зачем я его мучил?
– Иди умывайся, без тебя управлюсь.
Он встал, руки в карманах, но не уходил. Смотрел, как я брезент заклиниваю. А рядом другой лежал ручник и клинья – он их не догадался взять.
– Ну, что стоишь над душой как столб!
– Послушай, – он мне говорит, – я думал, ты хоть чем-то отличаешься от всех остальных. Так мне казалось. А ты – такой же, зверь. Это жалко, шеф. Побереги хоть нервы. Что за удовольствие – орать на человека?
Я встал тоже:
– Удовольствия мало. Но это хорошо, что я кричу. Вот когда ты мне совсем будешь до лампочки, я тебе слова не скажу. Это лучше будет?
– Ты знаешь – пожалуй, лучше.
Он закусил губу и пошёл. Честное слово, мне жалко его было до смерти. И ненавидел я его – со вчерашнего вечера. Ну, хорошо, пусть я – зверь. Но зачем человек не своим делом занимается?
А все уже в кубрик ушли. Один я остался – из-за салаги. А на палубе не дай бог задержаться.
– Эй, как тебя? Шалай? – Жора-штурман мне кричит. – Кто шланг оставил?
– Кто же оставил? Кто бочки заливал.
– У, салага, мешком трёхнутый! Убери-ка его.
Пошёл убирать. За это время он мне ещё работу нашёл.
– Глянь-ка, вон бочка слева стоит, шестая.
– Ну?
– Привяжи-ка её от греха подальше, покатится.
Это уж Васька Буров мне удружил, сачок.
– И рыбодел не привязали.
Уже все на обед пронеслись галопом, а я всё возился. Вот те и Алик! «Неужели всё?» Я взмолился наконец:
– Жора, всей работы на палубе не переделаешь. А мне на руль идти.
Он махнул рукой.
– Иди обедай. Боцмана позови ко мне.
Покамест я рокан скидывал, умывался, уже в салоне битком набилось. Это у нас быстро делается – не хочется же по переборке жаться, за столом только восьмеро помещаются. Да ещё обязательно кто-нибудь из штурманов или механиков рассиживает – не выберут другого времени пообедать.
В данный момент третий штурман рассиживал. Доедал не спеша компот, а косточки сплёвывал на ложечку – в мореходке, поди, научился. Им там, поди, специально лекции читают – как себя в обществе вести.
Так он, значит, рассиживал, а мы по переборочке жались. И он же нам ещё и говорит:
– Вам, – говорит, – обед сегодня не полагается, мало рыбы взяли. Одиннадцать бочек – это разве улов?
– А кто её искал? – спросил Шурка. – Ты ж на вахте был.
– Эхолот пишет, не я.
Всё, конечно, шуточки. Только шутить не надо, когда всем обидно из-за тонны уродоваться.
– Это вот точно, – дрифтер ему сказал. – К эхолоту ещё мозги требуются.
Тот застыл с ложечкой, медленно стал бледнеть.
– Не понял. Прошу повторить.
Дрифтер взял да и повторил, ему что. Да ещё прибавил в том смысле, что кое-кто у нас на пароходе чужой хлеб ест.
– Твой, что ли?
– И мой в том числе.
– Прошу – персонально. При свидетелях. Кого имеешь в виду?
Дрифтер смолчал через силу. Его уже и за локти дёргали, и на ноги наступали. Бондарь зато высказался.
– Ты б, Сергеич, не шумел бы, видишь – с выборки люди пришли, устали как собаки. Могут чего и лишнего сказать – про кого, и сами не знают. А ты на себя примешь.
Тоже миротворец. В нём такая змея сидит, на всех яду хватит. И как чуть скандалом запахло, он тут, с добродушной такой ухмылочкой. Третий пошёл к двери, сказал:
– Я лишнего от себя не прибавлю. А то, что тут было сказано, считаю нужным довести до сведения капитана.
– Валяй, доводи, – дрифтер опять не стерпел. – Это ты умеешь.
И только за третьим дверь захлопнулась, Васька Буров поддакнул.
– Да чо с него взять-то, с Шакал Сергеича? С чужим же дипломом плавает.
И пошло на эту тему.
– Как так – с чужим?
– А украл он его, наверно.
– Да не украл, на толчке купил, со всеми печатями.
– Только «фио» [44] проставил.
Димка все эти речи слушал, посмеивался, переглядывался с Аликом, потом сказал:
– Очаровательная вы компания, бичи! Смотрю на вас – не налюбуюсь. Непонятно мне – что вас объединяет? Ни дружбы, ни привязанности, простой привычки даже нет друг к другу – сплошная грызня. И на это вся энергия у вас уходит. А доведись-ка вам сообща против кого-нибудь – хватит ли её?
Я увидел – все на него смотрят злыми глазами. И молчат.
– Будет вам, – кандей Вася вмешался. – Передерётесь ещё в салоне.
Он притащил целый таз с жареной треской и вывалил на стол, на газетку. Нам в этот день четыре трещины попались, и он их всю выборку за бортом держал, на прядине, только сейчас живыми кинул на сковороду. Потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска, «её, заразу, нужно есть, когда она в состоянии клинической смерти». И тут, конечно, все споры кончились. А дальше я не знаю, мне на руль было идти.
10
Сменял я помощника дрифтера, Гешу. А у Геши часы золотые на руке, он их и во время выборки не снимает, и всегда ему кажется – он лишнее на вахте стоит.
– Может, ты б ещё через час пришёл? – спрашивает. – А то слишком рано.
– Знаю, что рано, – говорю, – да там кандей трески нажарил, мне жалко стало, что тебе не достанется.
– Семьдесят градусов, руль сдан.
– Порядок. Руль принят.
А заступил я минута в минуту,
