ещё Жору-штурмана не сменяли. Как раз вместе со мной третий заступал, а он-то не опоздает, Жору боится. Жору и капитан боится. Ну, не боится, а прислушивается, потому что на самом деле ему бы старпомом плавать, а не плосконосому.
Пришёл третий – нахмуренный, красный лицом, только шрам белел.
– Точны, как бог, Константин Сергеевич, – Жора его всегда на «вы» зовёт, хотя тот и младше его и годами, и чином. – Курс семьдесят, селёдка ушла на бал. Увидите акулу – передайте привет. Адьё!
Третий походил по рубке, зашёл в штурманскую – там что-то эхолот пискнул, – спросил оттуда:
– Сколько держишь?
– Да семьдесят.
– Держи семьдесят пять.
– Пожалуйста.
– Не «пожалуйста», а «есть держать семьдесят пять!». Учишь вас, а всё – деревня. Никакой морской чёткости от вас не дождёшься.
Вышел опять в ходовую, опустил окно. Внизу как раз прошёл дрифтер – руки за поясом, штаны сзади блестят, голенища жёлтым вывернуты наружу, за голенищем – нож. Рыбацкий шик.
Третий сплюнул на палубу, повернулся ко мне.
– Как ты относишься, что он на тебя замахивался?
– Кто замахивался?
– Ну, чего виляешь? Свайкой он на тебя замахнулся или нет?
– Я тоже на него замахнулся. Даже вроде бы кинул.
– Ты тоже не на высоте. Но он первый начал. Это все видели.
– Ладно, забыто уже.
– Ха! Думаешь, он тебе забыл?
– Почём я знаю? Я ему – забыл.
– Ну и дурак. Такие вещи нельзя оставлять без последствий.
– У него работа нервная.
– А у тебя – спокойная? Он за свою работу и получает больше тебя.
Мне неохота было лезть в ихнюю склоку. Она у них теперь не кончится. Как у меня с бондарем. Тоже друг друга невзлюбили – значит, нужно на разные пароходы расходиться, а не выяснять.
– Слушай, Сергеич, я жаловаться к кепу не пойду, предпочитаю своим способом.
– Это, знаешь ли, порочный способ. Так ты только руки ему развязываешь. Устанавливаешь, понял, ненормальный стиль отношений на флоте. Слыхал, как он в салоне распоясался?
Я промолчал. Он так всю вахту проспорит.
– Сколько держишь?
– Восемьдесят.
– А я тебе сколько приказал?
– Семьдесят пять.
– Как же так? Точней на курсе!
Следил, как одерживаю, выравниваю курс. Не всё ему равно? – идём на поиск, море прочёсываем. Потом ему надоело следить. Охота была высказаться.
– У тебя какое образование?
– Семь классов. И ФЗО.
– Видал! А у будки – всего четыре. А он на тебя орёт, замахивается.
Я промолчал.
– Какого же хрена ты в матросах кантуешься? Тебе в мореходку надо идти.
Я кивнул. В мореходку так в мореходку.
– Я серьёзно говорю. Охота тебе в кубрике с семью рылами сидеть? Выслушивать от каждого остолопа безграмотного. Что дрифтер, что боцман – один хрен. А у тебя же голова светлая!
Я засмеялся. С чего это он взял – насчёт моей головы?
– Чего смеёшься? Плакать надо. Так и подохнешь в кубрике. Я тебе точно предсказываю.
– То же мне и «дед» предсказывает. Только – под забором. И в механики зовёт.
– Ты «деда» не слушай. «Дед» у тебя, знаешь… Хотя, в общем-то, он прав. Но лучше – в штурмана идти. У тебя дело будет в руках, понял? Знания какие-то. А когда дело в руках – и делать ничего не надо, понял?
– Нет.
– Чо тут не понимать! Вахту отстоял – и гуляй шестнадцать часов в сутки, плюй на всех с клотика. Купишь себе макен, мичманку наденешь, человеком себя почувствуешь. Есть же у тебя к полноценной жизни стремление, курточку вон какую отхватил. А представь – ты штурман. В макене ходишь, с белым шарфиком, берёшь такси, едешь в ресторан, развлекаешься, как человек. Не «советский», не «хуецкий», а просто человек. Тебе – уважение. И не рассусоливай в жизни, не мямли. Надо быть резким человеком, понял?
– Ага.
– Сколько держишь?
– Семьдесят два.
– Точней на курсе! А все эти рыла – ты их презирай, понял? Они большего не стоят. Их надо на место ставить. Холодно, резко, понял?
– Понял. Надо быть резким человеком.
– Во! Столько и держи.
Опять запищал эхолот. Третий сбегал туда и вернулся, сплюнул вниз, на палубу. Плевался он длинно, это у него хорошо получалось.
– Ты женатый?
– Нет пока.
– Что ты! Цены тебе нет. Свободный, незатраленный. А я одной стерве двадцать пять процентов от сердца отрываю, от другой отбиваюсь, и с третьей раздрай, а там – пацан, понял? Такой пацан – закачаешься! «Папка у меня стулман», понял? Характер – весь в меня, даже не платить жалко. Будет резким человеком. Если она его не испортит. Вот я чего боюсь.
Хлопнула дверь – кеп вошёл, в шапке, в телогрейке, в тонких сапожках, как у кавказских плясунов. На палубе в таких не походишь, – но капитаны, бывает, неделями на палубу не выходят. В шапке у него решительный был вид, не скажешь, что лысина как поднос. Первым делом он на эхолот поглядел, потом на компас. Нахмурился.
– Сколько он у тебя держит? Лодочными зигзагами он у тебя ходит [45].
– А ну точней! – сказал третий. – Ты что как бухой?
Спорить тут бесполезно. Они лучше меня знают, что картушка на месте не стоит ни секунды. Держишь – в общем и целом. Но поворчать полагается.
– Не ходи зигзагами, – кеп мне говорит.
– Я не хожу.
– Ты-то не ходишь, пароход ходит.
– Есть не ходить зигзагами!
Слава богу, эхолот заверещал, оба туда кинулись.
– Можно бы и метнуть, – третий сказал.
– А глубина? Сейчас-то погода слабая, она, видишь, по дну идёт. А к ночи – хрен знает, на сколько она поднимется.
Снова вернулись в ходовую.
– Норвежец вон уже на порядке стоит, – третий заметил. – Спросить бы у него, на сколько забрасывали?
– Я те спрошу! Ещё чего придумай.
– А что – не ответят?
– Не положено – и всё.
Норвежец был весь оранжевый, золотистый, с белоснежной рубкой. Под цвет бортов – шлюпки выкрашены и капы. На палубе, у лееров, стояли двое в чёрных блестящих роканах, смотрели, как мы проходим. Почему бы и не спросить у них? Я сам спрашивал, они всегда ответят. Надо только выйти на мостик, показать пальцем вниз, нарисовать вопросительный знак. И любой норвежец сразу на пальцах покажет, на сколько у них сети заглублены. Жалко им, что ли?
– Давай-ка сами проверим, – сказал кеп.
– Да неудобно, Николаич.
– Неудобно штаны через голову надевать. И пустыря дёргать.
Третий, по телеграфу, сбавил ход до малого и ушёл к эхолоту. Справа по ходу качались на зыбях норвежские кухтыли, красная цепочка длиной с полмили. У них порядки покороче наших, да ведь и судёнышки
