Какой-то праздник был у англичан, и все мачты оконтурились огнями.
1
Утром я первое, что увидел, – базу.
Я вышел поглядеть, как там моя роба, и сразу в глаза бросилось – огромный серо-зелёный борт, белые надстройки, жёлтые мачты и стрелы. База от нас стояла к весту, в четверти мили примерно, а за нею плавали в дымке Фареры – белые скалы, как пирамиды, с лиловыми извилинами, с оранжевыми вершинами. Подножья их не было видно, и так казалось – база стоит, а они плывут в воздухе.
Перед нами ещё штук восемь было траулеров, и все, конечно, друг друга стерегли, чтоб никто не сунулся без очереди.
И тихо было вокруг, временами лишь вахтенный штурман с плавбазы покрикивал в микрофон:
– Восемьсот двенадцатый, подходите к моему третьему причалу.
Или там:
– Триста второй, отходите. Отдать шпринговый, отдать продольный!
Я вытянул свою робу, штаны, стал развешивать на подстрельнике. В рубке опустилось стекло – там кеп стоял и старпом.
– Что там в кубрике? – кеп спросил. – Спят?
– Просыпаются.
– Пошевели. Сейчас причал нам дадут, надо бочки выставить.
Бочки – это чтоб крен выровнять перед швартовкой. А отчего крен бывает, это вещь таинственная, на таких калошиках, как наш пароход, он всегда отчего-нибудь да есть. Но я посчитал всю очередь – раньше чем через пару часов причала нам не видать.
В рубке, слышно было, посвистели в переговорную трубку. Кеп подошёл, послушал.
– Чо? – спросил старпом.
– «Дед» напоминает. Чтоб левым бортом не швартовались. Носится со своей заплатой.
– Это уж как дадут!
– Ладно, – сказал кеп. – Попросимся правым.
Бичи вылезали понемножку – на базу поглядеть. Там почти у каждого кореш или зазноба. Много там женщин плавает – буфетчицы, медички, рыбообработчицы, прачки. У меня там Нинка плавала. Да и утро было хорошее – как не вылезешь! Тихое, штилевое, волна лоснилась, как масленая, небо чистое, чуть видные пёрышки неслись по ветру. Ненадолго, конечно, такая погода – колдунчик [48] на бакштаге показывал норд-вест; ближе к полудню, пожалуй, зыбь разведёт.
По случаю базы кандей Вася пирог сделал с кремом – в базовые дни какая-то чувствуется торжественность, хотя, если честно говорить, торжественного мало, а работы много – и самой хребтовой, суток на двое без передышек, без сна. Поэтому чай пили молча и даже за пирог кандея не похвалили, хотя он всё время у нас над душой стоял, напрашивался на комплимент.
Наконец услышали:
– Восемьсот пятнадцатый, ваш второй причал, подходите!
Кеп попросил в мегафон:
– Нам бы правым, если возможно!
– А что вы такие косорылые?
– Такие уж!
Там подумали и ответили:
– Тогда к седьмому, убогие!
– Спасибо вам!
Непонятно было, за причал он благодарит или за «убогих».
Машина заработала веселее, и боцман сунул голову в дверь, выкликнул швартовных – по четыре на полубак и на корму. И тут уже было не до пирога, уже в иллюминаторе показался борт плавбазы – высоченный, вполнеба. Он придвигался и закрыл всё небо, и мы пошли, не допив.
В корме я оказался с Ванькой Ободом и салагами. Очистили кнехты – стояла там кадушка с капустой и мешки с углём. Борт плавбазы проплывал над нами – с ржавыми потёками, патрубками, в них что-то сипело, текли помои и старый тузлук. Наконец вахтенный к нам подплыл – в синей телогрейке, в шапке с торчащими ушами.
– На «Фёдоре»! – спросил Ванька. – Медицина на месте?
Вахтенный не расслышал, приставил варежку к уху.
– Глухари тут, – Ванька махнул рукой.
Но уже было не до разговоров, пошли команды – и с плавбазы, и с нашего мостика, – и вахтенный нам подал конец.
Потом его снова пришлось отдать, плохо подошли, никак нос не подваливал.
– Пошли чай допивать, – сказал Ванька.
Салаги удивились:
– Сейчас же опять зайдём.
– Щас же! Учи вас, учи. Когда зайдём, уж пить некогда будет.
Они всё же остались у кнехта, а мы с Ванькой пошли в салон.
– На самом деле списываешься? – я спросил.
Он какой-то осовелый был, будто непроспавшийся.
– Что задумал, то сделаю, понял? Только симптом надо придумать. Симптом должен быть. Погляди – ухо у меня хорошо дёргается?
Ухо у него не дёргалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.
– Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше получается. У меня тогда глаз как-то идёт.
– Я думал, ты всё шутишь – насчёт топорика.
– Хороши шутки! Я уже вот так дошёл. – Он ладонью провёл по горлу. – Рыбу только сдам. Святой морской закон.
Мы успели выпить по кружке чаю и по куску пирога съесть, пока нас опять позвали. На этот раз как будто чисто подошли.
– Эй, на «Фёдоре»! – Ванька опять начал. – Врачиха у вас когда принимает?
– Зубная?
– Нервная!
Вахтенный себя похлопал варежкой по лбу.
– Тут чего-нибудь?
– Есть малость. Сплю плохо. Совсем даже не сплю. Грудь всё время сдавливает. Коленки дрожат. И воду всё пью, никак не могу напиться. Вот уже не хочется, а пью.
– Это у меня тоже бывает, – сказал вахтенный. – Только с водярой. Ну, хошь – запишу тебя на приём.
– Будь ласков. Обод моя фамилия.
– Обод. Ладно. Только там не врачиха, а мужик. Он строгий.
– Володька, что ли?
– Ну!
– Какой же он строгий, когда он Святой? Он-то мне запросто бюллетень выпишет.
Вахтенный нам подал конец. Салаги всё совались нам помочь, да только мешали.
– Сгиньте! – Ванька им сказал. – Бойся тут за вас. Защемит кому-нибудь хвост, а нам переживание. И так у нас полно переживаний.
Конец провисал, мы его потихоньку подтягивали.
– Почему Святой? – я спросил. – Фамилия?
– Что ты! Фамилия у него знаешь какая… Не знаю какая. А это кличка. Про него ж песенку сочинили, сейчас я тебе спою.
Пропел он дурным голосом, без мотива:
А было так – тогда на нашем судне
Служил Володька, лекарь судовой,
Он баб любил и в праздники, и в будни
И заработал прозвище – Святой.
Вахтенный посмеялся:
– А и правда, чокнутый. Есть малость.
– Как раз сколько нужно.
Мы закрепили конец и пошли с кормы.
С базы уже завели стрелу, под ней качалась сетка. Это ещё не грузовой строп, а для людей, хоть он такой же, из стального троса, только поновее – в него руками цепляешься, так чтоб не пораниться жилкой.
А к сетке между тем уже понемногу очередь собиралась. Каждому, конечно, найдётся на базе дело. Радисту – фильмы поменять или аппаратуру сдать в ремонт, рыбмастеру – следить, чтоб
