и как минимум сделать причёску. Посему закругляюсь. Крепко жму твою мужественную руку, добывающую для страны неисчислимые рыбные богатства. До встречи в море!
Лиля
Число она не проставила, но я так прикинул: «Медуза» шлёпала семь суток, а база-то шла быстрее, уже она там. Только – какая база? Их на промысле бывает и по две, вопрос ещё, к какой мы подойдём. «Там же всё это рядом… Если, конечно, захочешь…»
Ладно, я его отложил, сунул под рокан, в телогрейку. Стал читать третье:
Добрый день, весёлый час, пишу письмо и жду от вас!
Сеня, а мы про тебя вспомнили. Не знаю, где ты сейчас, где тебя море качает. Может, Северное тебя качает, может, Норвежское, может, Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня. А мы как раз там. То есть не там, а тут. Хека серебристого берём и камбалу. Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали, где ты кантуешься.
Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Чёрном море, в Сочи, влажность большая, а это вредно, как врачи установили, и за эту вредность решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету в оплате, так лучше же в Сочи ловить, чем на Жорж-Банке. Влажность мы как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.
Сеня, вот я к тебе и обращаюсь. Ты же у нас землепроходец. Ты же всё разведаешь, как и что. И мне напишешь. Обязательно? Ты же не подведёшь, Сеня, я на тебя вмёртвую полагаюсь…
Сеня, а помнишь, как мы с тобой в «Арктике» гуляли и немножко посудки побили, когда у нас арктические захотели девчат наших отбить. Хорошо мы им врезали, Сеня. А потом ты меня под носом у милиции провёл и в общагу притащил буквально на себе. Есть что вспомнить, Сеня! И в память об этом я тебе посылаю фотографию меня и моих товарищей по экипажу. Остаюсь кореш твой задушевный.
Толик
Что-то никак я не мог этого Толика вспомнить. Вообще-то у меня их четыре было, и с каждым у нас что-нибудь такое примерно случалось. На фотографии, на обороте, такая надпись была:
Если встретиться нам не придётся,
если так уж сурова судьба,
пусть на память тебе остаётся
неподвижная личность моя.
А пониже: «Сеня, узнаёшь меня? Я на этом фото третий».
А какой третий – справа или слева? Там их шестеро было «неподвижных личностей», и все в роканах, под зюйдвестками. Кто-то их против солнца снимал да отпечатал – хуже нельзя: как сквозь мутную воду они на меня смотрели.
Нет, сколько я ни копался в памяти, но так я этого Толика и не вспомнил.
14
Лилино письмо я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял на руле и всё думал про него. Что оно там, в кубрике; вот меня сменят, и я его ещё раз прочту. И может быть, вычитаю что-нибудь между строк, чего сразу не заметил.
Третий мне что-то всю вахту втолковывал – впрочем, то же самое: у тебя, Шалай, голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами жить, купишь себе макен, надо быть резким человеком. Спрашивал – сколько предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился по морской практике. Оказалось – девяносто шесть предметов. Едва я дождался, пока сменили.
Но я не сразу ещё пошёл в кубрик, пересилил себя. Лучше я его после ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю раз десять на сон грядущий. А пока слазил Фомку покормил, почистил ему гнёздышко.
В салоне за ужином я как чокнутый сидел, всё думал про это письмо. Вдруг услышал – смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не сказал:
– Вожаковый-то на шалаве помешался, Лиличкой зовут.
Я поднял голову – он чуть ухмылялся в усы. С интересом следил – что же я теперь сделаю? И я почувствовал: сейчас это надо с ним решать. Встать, перегнуться через стол и врезать. Пусть он ещё хоть одно слово скажет о ней.
Шурка спросил:
– Поди, хороша Лиличка?
– Хороша ли, не знаю. Да только она у них одна на троих. У него да у салаг. Та же самая Щетинина всем троим пишет.
Я поглядел на Алика и на Димку, они на меня. Но ни слова мы не сказали. Я встал и ушёл из салона.
Я не читал его в этот вечер за занавеской, на сон грядущий.
На другой день мы управились к полудню, и я пошёл стояночный трос для выметки потравить, чтоб потом в темноте не чухаться.
– Не надо, – дрифтер меня остановил. – Метать сегодня не будем.
– Это почему?
– А груз набрали. Сейчас к базе пойдём.
Ну верно, я всё забыл. Вчера же ещё последние бочки запихивали.
– А к какой базе, не знаешь?
– Одна сейчас в Норвежском на промысле – «Фёдор».
– «Достоевский»?
– Ну! Сейчас кеп «добро» запрашивает.
Часам к пяти дали «добро», и мы зашлёпали. Последняя рыба, тонны две, так и осталась на палубе. Потом один СРТ из нашего отряда сжалился, покидал нам в воду бочек двадцать. А мы ему за это два шланга подали – солярки отлили и пресной воды.
Уже вечерело, когда мы всё закончили. Те, кто оставался на промысле, провожали нас гудками, и мы отвечали им. Хоть мы и не в порт уходили, но всё же прощание. Может быть, нас от плавбазы в Северное завернут, к Шетландским островам и Оркнейским, а может быть, и на Джорджес-Банку. Это как где заловится.
У нас ещё оставалось пресной воды, и старпом объявил баню и постирушки. Всё-таки надо к плавбазе чистыми подойти, а у нас всё пропотело, рыбой пропиталось.
Нижнее я постирал, когда мылся, но это одно мучение, а не стирка, – кабинка вроде душегубки, маленькая, и не знаешь, за что раньше хвататься: чтоб тебя самого, голого, о ржавую переборку не било или шайку бы не выплеснуло с постиранным. Так что я с верхним не стал мытариться, а решил постирать старым морским способом. Штертом обвязал рукав и штанину и кинул с борта. Когда судно хорошо идёт, за ночь ни пятнышка не остаётся. А мы полным шли, узлов до двенадцати, к базе всегда спешат, почти так же, как в порт.
В это время они и подошли ко мне, Алик и Димка. Взялись за леер, смотрели, как я кидаю робу в волну.
– Чудно, – Алик сказал. – И выстирывается?
