ним? – тот, с базы, спросил.
– Спортом занимается.
Тот покачал головой и ушёл.
– Крохобор ты! – я сказал. – Человеку рыбы хорошей пожалел. Которая тебе и копейки не стоит.
Он расцеплял храпцы и смотрел на меня ласково, чуть насупясь печально. Брови у него какие-то серые, как будто золой присыпанные. Смотрел он вот так и мотал цепью с храпцами.
– Лезь в трюм, – пригласил меня.
– Это почему?
– Так. Снизу будешь подавать.
Я подумал – всегда можно сделать, чтобы храпцы случайно расцепились. Как раз у меня над головой. А в бочке – девяносто кило.
– Я и так каждый день в трюме работаю. А у базы хочу – на палубе.
– Не полезешь?
– Нет.
– А я тебе приказываю.
– А я не слушаю. Ты мне не начальство.
Он чуть прикрыл глаза и спросил:
– Тебе отвесить?
– Оставь при себе.
Он пошёл ко мне. Я стиснул ручник прямо до боли. Он остановился и сказал мне как-то устало:
– Ладно, закрывай бочку. И становись на место.
Тем и кончилось. Никто даже не успел к нам кинуться.
Мы выгрузили второй стакан, начали третий, и тут ухман нам сказал:
– Идите, ребятки, обедать. Перерыв.
В салоне я против бондаря сидел. Он на меня не глядел и жрал, как лошадь, за ушами у него что-то двигалось. Мне сначала противно было смотреть, а потом как-то жалко его стало. Он старше нас всех, даже Васьки Бурова старше. И рассказывают – никто его на берегу трезвым не видит. Он всё с себя может пропить – пиджак, сорочку, ботинки. Сыну его – почти уже восемь, а он только «папа-мама» выговаривает. Может, он из-за этого такой? Что же дальше-то будет? Вот так сопьётся, ослабеет, в рейсы его перестанут брать.
Таким-то образом я думал, когда пришёл Митрохин и задал нам работу для ума.
– Ребята, – говорит, – отпустите на базу. С того борта братан мой ошвартовался. Хоть часик с ним повидаться, я его полгода не видел.
Мы молча прикидывали. Это не на час, конечно, это только так говорится. А у нас ещё Васька Буров сбежал. Когда одного не хватает на палубе, и то заметно.
Он стоял, ждал нашего приговора. И правда, этого никто ему не мог позволить, только мы.
Первым бондарь высказался:
– А я своего братана год не видал. Он у меня на военке служит.
– Нельзя, значит? – Митрохин вздохнул. – Он же тут рядом… Я, может, ещё год его не увижу. Мы всё в разное время в порт приходим.
– А я своего, – сказал бондарь, – может, ещё три года не увижу.
Митрохин всё ждал. Пока ведь только один высказался. Жалко было на него смотреть, на Митрохина. У него чуть слёзы не выступили.
Я сказал:
– Ступай, о чём говорить. Как-нибудь заменим.
Шурка тоже разрешил:
– Валяй, гадёныш. Привет передавай братану.
Потом Серёга и салаги. И Ванька Обод – с некоторой натугой.
– Спасибо, ребята! – Митрохин весь засиял, помчался сетку просить.
Потом все вышли, мы одни остались с бондарем. Он на меня смотрел неотрывно. А я закурил и спокойненько его разглядывал.
Однажды я за него на руле отстоял. Он себе палец поранил ржавым обручем, и загноилось, вся кисть начала опухать. И он на штурвал отказывался идти, а все на него орать начали, что у нас тут не детский сад. Дрифтеров помощник Гена даже потребовал, чтоб он повязку размотал и всем показал, что у него с рукой. Вот это меня взбесило. А может, просто любопытство взяло – как же он отнесётся, если я за него вызовусь. И что думаете – он меня ещё больше возненавидел. Если только можно больше.
Я спросил у него – спокойно, с улыбочкой:
– Феликс! За что ты меня ненавидишь, сволочь?
Он сразу ответил, как будто моего вопроса ждал:
– А добрый ты. Умненький. Вот за что. Я б таких добрячков безответственных на мачте подвешивал. По вторникам.
– За шею?
– За ноги. Пусть повисят, посохнут. А то у них всё в башке перевёрнуто. Не видят, на чём земля стоит.
– На чём же она стоит?
– На том, что все суки. Каждый по-разному, но – сука.
– Так. И этот, который рыбки попросил? Что ты про него знаешь?
– То же самое. Он и хотел, чтоб ты свою бочку распечатал. Ему свою на базе лень распечатывать. Он эту падаль всё равно бы выкинул, а пошёл бы клянчить с другого траулера.
– Понятно. А салаг ты всё же не так ненавидишь, как меня.
– Салаги – мне что? Они отплавали да уехали. А ты свой, падло. Всё время перед глазами будешь.
– Не буду. Рейс как-нибудь доплаваем, а больше ты меня в море не увидишь – при всём желании. Ну, приятного аппетита.
– Уматывай.
Стропа всё не было, мы сели на бочки перекурить. Ванька Обод подсел ко мне и зашептал:
– Я чего придумал. Я сразу две справки попрошу. Скажу – у тебя то же самое, в точности. Выпишет он.
– Кто выпишет?
– Да Володька же Святой. Ты на голову когда-нибудь жаловался?
– Нет, пока ни разу.
– Вот и зря. На голову никогда не мешает пожаловаться. Когда-нибудь да пригодится. Ушиб какой-нибудь был?
– Что-то не помню.
– Дурак, а кто это проверит? Говори – был, с тех пор не сплю нормально, трудоспособность резко понизилась. Не хочу быть для товарищей лишней обузой.
Честно говоря, не хотелось мне в эти игры пускаться. Списываться, так по одной причине: «Не ваше собачье дело». Зачем мне это враньё, если я уже не вернусь? Он-то вернётся, я знаю, поколобродит и вернётся, больше-то он делать ни хрена не умеет. А я уж спишусь, так насовсем. Поначалу хоть в депо своё устроюсь. Мне надо по-серьёзному решаться, а не так, с панталыку.
– Ну, как? Рвём на пару?
– Нет.
– Ты ж договаривался?
– Когда это?
Он поглядел на меня с презрением.
– Э, на дураках в рай ездят. Я тебе как умному советовал, пример тебе подавал.
– Да списывайся ты один, для других не старайся.
– И спишусь! Чо думаешь, духу не хватит?
– Да ничего не думаю.
– Оно и видно. Думал бы, дак…
Он не договорил, пошёл от меня. Совесть его, что ли, заела, что он нас покидает?
С базы крикнул ухман:
– Эй, бичи, провизию принимайте!
Кандей Вася вывалил за борт на штерте мешок и коровью ногу. Он уже был хорошо весёлый, наш кандей. Рядом с ним дрифтерова голова появилась и «маркониева». У всех того же цвета рожи, что у коровьей ноги.
Дрифтер взревел:
– Полундра, сети кидаю!
Восемь тюков зелёных покидал, из
