в кубрик. Там он минут через сколько-то успокоился и вышел с помощником – шкерить подбору. Остаёмся мы или уходим, а он её должен срезать со старых сетей, негодных, а в порту сдать – она ценная, сизальская.
А мы всё катали бочки, пока не сказали нам «хорош», задралась корма, можно заваривать пробоину.
Боцман соорудил беседку – два штерта и доска, – на ней мы обоих сварщиков смайнали за борт. Один там дрелью сверлил отверстия в обшивке, другой кувалдой выстукивал края пробоины.
– Эй, сварщики! – Шурка им орал. – Вы там варите как следует. Потонем – вас же совесть замучит.
Нам с Васькой Буровым боцман вручил по лопате – мокрый уголь из каптёрки штывать в пробоину. Его там до чёрта насыпалось – трубу разорвало, по которой он сыплется из бункера, вся вода от него почернела.
– Эй, сварщики, – Васька шептал им в дыру. – Ни хрена не варите, поняли? Одних бичей слушайте. Сварите себе тяп-ляп, чтоб она снова потом бы разошлась.
– Да не поймёшь вас, ребятки, кого слушать.
Они и не слушали, грохали по обшивке. Дрель визжала как зарезанная.
– Давай, Васька, штывай, – сказал я ему.
– Да погоди, вожаковый, посачкуем. Никто ж нас тут не видит.
Я один штывал. Что толку сачковать – когда в дыре сидишь, грохот в ушах, визг. Но Ваську хоть за ноги подвесь – он и так сачковать будет. Сидел на кадушке с капустой и всё перекуривал да перекуривал.
Пришёл старпом – взглянуть на нашу работу.
– Сколько выгребли?
– Сто шидисят три лопаты, – Васька говорит.
– Он, значит, работает, а ты считаешь?
– Как же не считать? Мы ж по очереди. Вдвоём же не развернуться, продуктивность снижается.
Он хороший сачок, образованный. Спросил даже, с большой готовностью:
– До сколька штывать, старпом? До тыщи или до трёх?
– Пока сухой не пойдёт.
– Ясно, это считай – тыща семьсот лопат.
Старпом постоял и ушёл.
– Кури смело, – говорит мне Васька. – Слыхал? «Пока сухой не пойдёт».
– Ну, так нам тут работы суток на трое.
– Что ты? Его, если хочешь знать, вообще штывать не надо. Думаешь, он мокрый не горит? Его специально водой поливают, спроси у кандея.
Я бросил лопату.
– Так чего ж мы с ним возимся?
– А не возись! Я ж те говорю – кури. Ну, шевели полегоньку, а то на палубу выгонят.
Я снова взял лопату.
– Не напрягайся, – сказал Васька. – Это ж мы всегда можем сказать: «сухой пошёл».
– Так они ж увидят.
– А мы сами сухого подсыпем. Из бункера приволокём и затолкаем в трубу. Ты, Сеня, молодой ещё, дак за артельного держись. Я с дураками всю жизнь дела имею, а с ними-то больше научишься, чем с умными.
Но недолго мы блаженствовали. Граков пришёл – я его ботинки увидал, с замшевым верхом. Стоял и стоял у нас над душой, пришлось тут и Ваське включиться в работу.
Вдруг он нас спрашивает, Граков:
– Это кто велел?
Я всё кидаю лопату за лопатой.
– Кто приказал уголь в воду бросать?
– Мало ли, – говорю, – умников на пароходе.
– А у тебя у самого голова на плечах имеется?
Я встал, опершись на лопату, и заглянул вверх:
– Ну, вы потише, меня родная мама с детства не обижала.
– Грубый матрос, – говорит он мне. – Совершаешь двойную бесхозяйственность и грубишь при этом старшему. Уголь надо сушить, а не бросать в воду. А второе – дно засоряешь в бухте. По конвенции мы здесь окурок не имеем права бросить за борт.
Это он всё правильно говорил. Но мне его тоже подколоть захотелось.
– А моё дело маленькое. Скажите старпому, пускай своё приказание отменит.
– Так вот я тебе приказываю.
– Вы? А кто вы такой на судне, прошу извинения? Я вас просто знать не знаю.
Он постоял, постоял. А я всё кидаю, с таким это даже увлечением.
– Ну, что ж, – говорит. – Формально ты прав.
– И кстати, – говорю, – пожалуйста, со мной на «вы».
Он не ответил, ушёл. Старпом прибежал, весь пылающий.
– Хорош! – говорит. – Сколько перекидали?
– Шестнадцать лопат, – ответил Васька. – Только же начали.
Но вылезти нам тоже не дали. Полез групповой механик в люк – поглядеть, как там выстучали края пробоины.
– Порядок, можно притягивать.
Сварщики завели снаружи лист, приложили его к обшивке, в каптёрке стало темно. В дыры, что они там просверлили, мы им просунули тросы от полиспаста, зацепили его за пиллерс и все трое потянули дружно. Лист пошёл – с жалобным стоном, со скрежетом. Они его начали приваривать – от электрода по эту сторону пролёг кровавый шов, запахло окалиной и каким-то газом. Мы очумели, пока держали этот чёртов полиспаст. Потом групповой взял второй электрод и начал изнутри заваривать. Мы ещё и ослепли.
Васька заорал благим матом:
– Пустите на волю, бороду спалю!
Отпустил он нас с богом – откашливаться на воздушок.
На палубе Шурка с Серёгой замешивали жидким стеклом цемент, боцман стругал доски для опалубки. Как ни заварят, а надо ещё зацементировать. Но с таким усердием они это делали, как будто утром не они орали: «В порт, в порт!» Шурка прямо взмок от страсти. Потом побежал к сварщикам, отнял у них электрод, сам заварил верхний шов. И язык при этом высунул, так ему это дело нравилось.
Ну, правда, шовчик он им показал – высший класс! Ровненький, гладкий, а потом мы его зачистили, суриком покрыли, покрасили чернью – и вовсе его не стало видно. Шурка поплевал на него, пошёл гордый, руки в карманах. Я напомнил:
– А говорил – ни к чему не прикоснёшься.
– Так, земеля, это же не рыбацкая работа! Это же себе удовольствие.
– Завтра и рыбацкая начнётся. Груз сдадим и метнём.
– Ну, метать уж хрена! – Подумал и скривился. – Э, земеля! Конечно, метнём, а что нам ещё остаётся. И не лезь ко мне, понял? А то как звездану тебя по уху, земеля!..
Вот так, значит. В таком разрезе. Да мне и самому порт уже и мечтой не казался – ни розовой, ни голубой.
К вечеру мы всё заделали, залили раствором. А через час он у нас потёк, цементный ящик. Это уже когда убрали все бочки с полубака, поставили пароход на ровный киль. Что же теперь – опять корму поднимать?
– А где там наши каптёрочники? – спросил боцман. Это я, значит, и Васька Буров. – Почерпайте, ребятки.
Васька внизу черпал, я на штерте тащил ведро и выплёскивал с кормы. А воды, конечно, прибывало. Васька почерпал и засачковал.
– Пойдём, поспим, вожаковый. Скажем – всю вычерпали, а она потом опять набралась.
