ещё всех слов тебе не сказал.
– Да уж какие ты там слова для меня приберёг… Слышала. И сама умею.
Она пошла от меня, застучала каблучками по палубе. С полдороги повернулась, спросила:
– Говорят, вы на промысле остаётесь?
– Тебе-то что?
– Теперь – ничего. Вам счастливо, с пробоиной. Авось не потонете. Значит, до апреля?
– Значит, так.
– Ну вот, в апреле и получишь свои деньги. Скажи хоть спасибо, я эти-то у них отняла. Когда они в коридоре их подбирали.
– Постой…
– Да нет уж, я всё сказала, что тебя мучило. А стоять мне больше некогда. Я тоже, знаешь, тут не пассажирка…
Она ушла в тамбур и прикрыла броневую дверь с задрайками.
Лицо у меня горело как ошпаренное. Так, значит? Не понимаю я жизни? Я закурил, глядел на траулеры, которые внизу шарахались и бились об кранцы. Может быть, и не понимаю… Вообще, всё так гнусно вышло, и ведь вовсе я не собирался скандалить. Но почему я верить ей должен – когда уж так погорел хорошо? И ещё спасибо ей скажи. А зайди за этими деньгами в апреле, так, может, без шмоток последних останешься, там такая шарага. Надо бы кореша взять с собою, он и свидетелем будет, и поможет в случае чего. Главное – этой кошке не верить, никому не верить, когда дело грошей касается. Это дело вонючее, тут каждый сам не свой делается…
Ладно, закрыли пока тему, пошёл я эту лавочку искать. Спустился на четвёртую палубу – и сразу в другую жизнь попал: ковры по всему коридору, стеклянные двери, переборки пластиком обшиты «под малахит», в салонах телевизоры, читальные столы, ребята в бобочках играют в пинг-понг. То-то сюда дикарей неохотно пускают: поди, приглянётся им здесь – так и с траулеров посбегают. От нас же только отдача требуется, а живут – другие. Ну, правда, они наших денег не получают, да хорошо б нам их как-то попридержать, наши деньги, тоже не выходит.
И Клавка эта запутанная всё-таки не шла у меня из головы. Отчего-то мне и жалко её вдруг стало. Ну, прибилась она к этой роскошной жизни, кому-то небось и в лапу сунула, чтоб её сюда взяли, да может, как раз мои кровные и пригодились, – так ведь какая цена вшивым этим деньгам: сколько ещё юлить приходится перед «бичом несчастным», страхом душу уродовать, любовь, видите, изображать! В общем, я так решил – не пойду я за ними в апреле. Разве что она сама захочет меня разыскать. Не понимаю я жизни – так лучше от всего от этого подальше.
Вломился я в лавочку – в сапожищах, как бегемот, заорал с порога:
– Бритвы электрические есть?
А там – тишина, как в церкви, тихонько вентилятор жужжал, и два парня в бобочках чинненько беседовали с продавцом, отрез выбирали на костюм. Все только покосились на меня и головами покачали: видали дурня с мороза?
А и в самом деле – чего спрашивать? Да тут всего, что душа пожелает, навалом: и костюмы, какие хочешь, из шевиота, из бостона, и бритвы эти пяти сортов, и лезвия «Блю Матадор», и транзисторы, и магнитофоны стерео. А платить – ничего не надо. Вот просто не надо – и всё. Только предъяви матросскую книжку, чтоб тебя в ведомости отметили, и пальцем ткни: «Вот это мне заверните». Тоже великое слово – «потом»! Оттого ты себя и впрямь Рокфеллером чувствуешь, хватаешь чего ни попадя, а потом-то и окажется при расчёте, что всего на какой-нибудь месяц и заработано – пожить. А то ещё, бывает, и в долгу окажешься: ведь по аттестату, покуда плаваешь, тоже капает – жене, детишкам, родителям. Спалил бы я эту лавочку – сколько биографий спас бы! И свою, между прочим: как минимум я из-за этого «потом» лишних две экспедиции отплавал.
Лично я ничего не стал покупать, только бритву взял по Шуркиной книжке – самую, конечно, дорогую, Шурка же мне не простит, если дешёвую. Продавец мне чего-то мурлыкал – как она включается на 127, на 220, как ножи менять, а я думал – ещё повезло Шурке, что он до этой лавочки не дорвался, он бы не бритву, он бы сейчас два костюма отхватил, которые потом в шкафу будут висеть ненадёванные, покуда жена не загонит в комиссионке за полцены. Когда ему костюмы носить? Удивительно – каким горбом, какими мозолями мы эти деньги зашибаем и как стараемся побыстрее размотать! Но может быть, если таким горбом, если такими мозолями, такой каторгой, так это уже – и не деньги? Может, они уже как-то по-другому должны называться? Неужели же я за деньги – жизнь отдаю? Не согласен. А вот для Клавки-то этой – они, пожалуй, деньги. Она их, как я, не размотает, всё в дело пойдёт. Так чего ж я на неё кидаюсь? Бог с ней, пусть пользуется, всё справедливо. И мне сразу легче стало.
А больше на всей этой базе мне делать было нечего. Если даже и знакомые плавали, где их найдёшь в этом муравейнике.
У главного трапа дрифтер меня завернул. С каким-то он дружком беседовал – сам в телогрейке, в шапке на глазах, а дружок – причёсанный, брюки в складочку, ковбойка с коротким рукавом. Но весёлые одинаково, прямо лоснились.
– Погоди, Сеня, сейчас сети доберём, поможешь мне.
Разговор у них с дружком был серьёзный:
– Сатаны меня занесли на этот пароход! – дрифтер говорит.
– Да, не повезло тебе, – дружок отвечает.
– Перейду на другой, при первой возможности перейду, вот те крест!
– Конечно, себя ценить надо.
– Хоть на «Сирену» перейду.
– А что, «Сирена» – это пароход!
– Или же – на «Шаляпина».
– А что, «Шаляпин» – тоже пароход!
– А «Скакун» этот – ну его к бесу, это не пароход.
Этак они ещё долго могли травить, пароходов у нас много, но тут чьи-то каблучки застучали и юбка зашелестела, так что внимание у них переключилось.
Прошла мимо нас Клавка, стала всходить по трапу, но приостановилась. Скользнула взглядом по мне, как будто знакомого хотела вспомнить, но не вспомнила.
– Смелей, смелей, Клавочка, – дружок ей сказал. – Мы на тебя снизу смотреть не будем.
– А хоть и смотрите, бельё у меня в порядке.
Дрифтер заржал от удовольствия.
– Ох, Клавочка! – дружок говорит. – За что мы тебя все так любим?
Хотел было руками её достать, но она высоко стояла.
– Если бы все! А то вот этот злодей, в курточке, зверем на меня смотрит. Убить меня хочет.
– Кто, Сеня?! – Дрифтер взревел. – Да какой же он злодей?
