залепило, на зюйдвестке налипли сосульки. Стоял и шептал себе под нос:
– …мать вашу олухи мозги нам пилят по-страшному сами не ведают что творят и в рыло их и в дыхало…
– Дриф, ты чего?
Обернулся ко мне, с закрытыми глазами, и рявкнул:
– Вир-рай из трюма! Вирай до сроста и обрезаемся!.. А пусть чего хотят делают.
Я выбрал полбухты, закрепил, и он тогда прядины обрезал на сросте.
– Закрой люковину, ещё кто провалится…
Ощупью я до неё добрался, кинул обрезанный конец и задраил люк. Потом – к сетевыборке, сменил кого-то на тряске. И тряс, ничего уже не видя, не чувствуя ни рук, ни плеч, ни ног, на которых, наверно, по тонне навалилось; не выдрать сапоги из рыбы, разве что ноги из сапог, пока меня дальше не отодвинули – на подтряску.
Потом и трясти уже стало некуда. Из рубки скомандовали:
– Трюма не открывать! Оставить рыбу на борту!
Загородили её рыбоделом, бочками с солью и так оставили – авось не смоет. Всей капеллой повалили в кубрик, роканы и сапоги побросали на трапе. Телогрейки свалили в кучу на пол.
– Всё, бичи, – сказал Шурка. – Последний день живу!
Слышно было, как шёл к себе дрифтер и сказал кому-то, может, и себе самому:
– Списываюсь на первой базе. Хоть в гальюнщики. Нет больше дураков!
Васька Буров лежал, лежал и засмеялся.
– Ты чо там? – спросил Шурка.
– Есть дураки! Не перевелись ещё. Сейчас опять позовут, и что – не выйдем?
– Ну да, позовут…
– А вы кухтыли видали?
– И что – кухтыли? – Шурка свесился через бортик. – Я тебя, главбич, не понимаю. Потрави лучше божественное про волков.
– А чего тут не понимать? Кухтыли наполовину в воду ушли. Там рыба сидит – вы, щенки, такой и не видели! Кило по четыреста на сетку. У меня такая только раз на памяти была.
– Ну, ладно, по четыреста. А как её выберешь, когда трюма не открыть?
Васька вздохнул:
– Вот я и говорю – не перевелись. Разве им, на «голубятнике», рыба теперь нужна? Они сдуру-то выметали, а теперь порядок боятся утопить. Не хватает кепу теперь ещё сети потерять – его тогда не то что в третьи, его в боцмана разжалуют. Порядок – он деньги стоит. Это слёзки наши ничего не стоят.
Кто-то захлюпал сверху. Мы сжались в койках, нету нас, умерли. А пришёл – кандей Вася.
Мы ему обрадовались, как родному.
– Вась, ты чо ж по палубе-то бежал? Не мог по трансляции объявить?
– У меня ж на камбузе микрофона нету. Ну, что, ребятки, кеп велел команду как следует накормить.
А это плохое начало, я вам скажу, когда велят команду накормить «как следует».
– Жалко вас, ребятки. До ночи не расхлебаете.
Вот он почему и бежал по палубе, кандей. Хотелось – нам посочувствовать.
В салоне сидели нахохленные, лицо у каждого и руки – как кирпичом натёрты. Жора-штурман поглядел на нас с усмешечкой:
– Что нерадостные? Такую рыбу берём!
– Где ж мы её берем? – спросил Васька Буров. – Мы её только щупаем да назад отдаём.
Жора плечами пожал. Его вахта ещё не наступила, рано голове болеть.
– Позовёшь выбирать? – спросил Шурка.
– А что думаете – пожалею? – Жора вдруг поглядел на меня. – Это вот кого благодарите.
Все на меня уставились. Жора поднялся и вышел. Я-то понял, что он имел в виду – как я отдал кормовой и оставил Гракова на пароходе. Да, пожалуй, не будь его, кеп бы нас не поднял. Ну что ж, придётся рассказать, рано или поздно узнают. Но тут сам Граков пришёл, сел у двери с краю, где всегда кеп садится.
Кандей ему подал то же, что и нам, только не в миске, а на тарелке, как он штурманам подаёт и «деду». Граков это заметил, вернул ему тарелку в руки.
– Что за иерархия? Ты меня за равноправного члена команды не считаешь?
Вася пошёл за миской. Тоже кандею мороки прибавилось. А Граков глядел на нас, откинувшись, улыбался, вертел ложку в ладонях, как будто прядину сучил.
– Приуныли, носы повесили. А ведь слабая же погода, моряки!
Шурка сказал, не подняв головы:
– Это она в каютке слабая.
– Намёк – поняла. А на палубу попробуй выйди? Это хочешь сказать? А вот пообедаю с тобой – и выйду. Тогда что?
Шурка удивился.
– Ничего. Выйдете, и всё тут.
Пришёл «дед». Мы подвинулись, он тоже сел с краю, против Гракова.
– Как думаешь, Сергей Андреич, – спросил Граков, – поможем палубным? Все вместе на подвахту, дружно? Животы протрясём, я даже капитана думаю сагитировать. А то ведь у этой молодёжи руки опускаются перед таким уловом.
«Дед» молча принял тарелку, молча стал есть.
– Ну, тебе-то, впрочем, не обязательно. С движком, поди, забот хватает?
«Дед» будто не слышал его. Нам тоже не по себе стало. Хотя бы он поморщился, что ли. Граков всё улыбался ему, но как-то уже через силу. Потом повернулся к нам – лицо подобрело, лоб посветлел от улыбки.
– Бука он у вас немножко, «дед» ваш. Все мы помалу в тираж выходим. Так не замечаешь, а посмотришь вот на такие молодые рыла, на такую нахальную молодость – грустно, признаться… Да-а. Но вы такими не будете, каким он был. Ах, какой лихой!.. Ты ведь с лопатки начинал, кочегаром, не так, Сергей Андреич?.. С кочегаров, я помню. Так вот, однажды колосники засорились, а топка-то ещё горячая, но полез, представьте, полез там штыковочкой [58] шуровать, только рогожкой мокрой прикрылся. И никто не приказывал, сам. Говорят, там подмётки у тебя на штиблетах трещали, а?.. Скажете, глупо, зачем в пекло лезть, неужели нельзя лишний час подождать, пока остынет? Да вот нельзя было. Вся страна такое переживала, что лишнюю минуту дорого казалось потерять. Вы-то, пожалуй, этого не поймёте. Да и нам самим иной раз не верится – неужели такое было?.. А – было! Вот так, молодёжь. А вы – чуть закачало: «Ах, штормяга!.. Лучше переждём, перекурим это дело…»
«Дед» лишь раз на него взглянул – быстро, из-под бровей, тусклыми какими-то глазами, – но что-то в них всё же затеплилось как будто. Точно бы они там оба чем-то повязаны были, в свои молодые, чего и вправду нам не понять.
Ввалился мотыль Юрочка – в одних штанах, в шлёпанцах, с платком замасленным на шее. Граков к нему повернулся – с добрым таким, мечтательным лицом – и только руками развёл и засмеялся: уж такая это бы-ла нахальная молодость, рыло такое смурное, взгляд котиный.
– Вот, поговори с
