Кеп-то и сам не хотел: пускай, говорит, отдохнут моряки. Это ему плосконосый в трубку нашептал: косяк мировейший, ни разу так не писалось, а мы к тому же двое суток потеряли промысловых. И Родионыч его поддержал: действительно, говорит, с чего это разнеживаться? Полгруза только сдали и бочки порожние приняли… Подумаешь, устали!
Васька Буров сказал:
– Всё понятно, бичи. Мало что они на промысле остались, теперь им ещё выслужиться надо.
– Ну, дак чего? – спросил Серёга.
– Иди, подымемся.
В капе, слышно было, старпом ему встретился:
– Что так долго чухаются?
– Уйдём-ка лучше, старпом. Невзначай, гляди, сапогом заденут.
Поднимались мы по трапу – как на эшафот, под виселицу. Кругом выло, свистело, мы за снегом друг друга не видели, когда разошлись по местам. Кеп кричал – из белого мрака:
– Скородумов, какие поводцы готовили?
– Никаких не готовили!
– И не надо! Нулевые ставьте!..
«Нулевые» – это значит совсем без верхних поводцов. Сети прямо к кухтылям привязываются и стоят в полметре от поверхности. Вообще-то редкий случай. Но значит, и правда косяк попался хороший и шёл неглубоко.
– Поехали!
Куда сети уходили, мы тоже не видели – во мглу, в пену. И я не кричал: «Марка! Срост!», а просто рядом с дрифтером присел на корточки и чуть не в ухо ему говорил. Да он и не к маркам привязывал, а как бог на душу положит. Раз мне почудилось – он с закрытыми глазами вяжет. Так оно и было, они то и дело у него слипались, и я держал нож наготове – вдруг у него пальцы попадут под узел. Всё равно б я, наверно, не успел.
Вернулись, сбросили с себя мокрое на пол, места ж для всех не хватит на батарее, и завалились. Чёрта нас кто теперь к шести разбудит!
Нас и не будили. Мы сами проснулись. И поняли, почему не будят, – шторм.
Серая с рыжиною волна надвигалась горой, нависала, вот-вот накроет с мачтами, вот уже полубак накрыло, окатывает до самой рубки и шипит, пенится, как молодое пиво. Взбираемся потихоньку на гору и с вершины катимся в овраг и уже никогда из него не выберемся. Но выбираемся чудом каким-то.
Всё море изрыто этими оврагами, и мы из одного выползали, чтоб тут же – в другой, в десятый, и всю душу ознобом схватывало, как посмотришь на воду – такая она тяжёлая, как ртуть, так блестит ледяным блеском. Стараешься смотреть на рубку, ждёшь, когда нос задерётся и она окажется внизу, и бежишь по палубе, как с горы, а кто не успел или споткнулся, тут же его отбрасывает назад, и палуба перед ним встаёт горой.
В салоне набились – по шести на лавку, чтоб не валиться друг на дружку. В иллюминаторе – то небо, то море, то белёсое, то тёмно-сизое, как чаячье крыло. Даже фильмы крутить не хотелось, пошли обратно, досыпать.
Васька Буров сказал весело:
– Задул, родной, моряку выходной.
Шурка с Серёгой сыграли кон, пощёлкались нехотя и тоже легли. Кажется, у них за сотню перевалило. А может, и по новой начали, после «поцелуя».
Я лежал, задёрнув занавеску, качало с ног на голову и ни о чём не хотелось думать. В шторм просто ни о чём не думается. Сколько этот «выходной» протянется – неделю, две, – это в счёт жизни не идёт. И отдыхом тоже это не назовёшь.
Пришёл Митрохин с руля, ввалился – сапоги чавкают, с телогрейки течёт. Стал новеллу рассказывать – как его прихватило волной. И представьте, у самого капа – ну надо же! Вот это единственное приятно в шторм послушать – как там кого-то прихватило. В особенности когда тебе самому тепло и сухо. Главное ведь – посочувствовать приятно; сам знаешь, каково оно – всю палубу пройти, от десяти волн уберечься, а одиннадцатая тебя персонально у самого капа ждёт. Всё-таки есть в ней что-то живое – и сволочное притом. Не просто так, бессмысленная природа.
А перед тем как заснуть, он сказал:
– Похоже, ребята, что выбирать сегодня придётся.
Машина чуть подработала, выровняла порядок. В соседнем кубрике сменщик Митрохина – бондарь, кажись? ну да, бондарь – натягивал сапоги, слышно было, что мокрые. Стукнул дверью, захлюпал по трапу. Выматерил всю Атлантику – с глубин её до поверхности и от поверхности до глубин небесных, – так ему, верно, теплее было выходить. И опять всё утихло, только шторм не утих.
Шурка первый не выдержал, отдёрнул занавеску:
– Ты чего сказал там?
Митрохин, конечно, с открытыми глазами лежал. Поди пойми – спит он или мечтает.
– Это он сказал – выбирать придётся? Или же мне померещилось?
– Лежи ты, – говорю, – никто ничего не слышал.
– Бичи, кто из нас псих?
Васька Буров закряхтел внизу.
– Кто ж, как не ты. Какого беса выбирать? Девять баллов!
Шурка ещё полежал, послушал.
– Слабеет погода, бичи.
– Умишко у тебя слабеет, – сказал Васька. – Поспи, оно лучшее лечение.
– Да разбудите вы чокнутого! Пусть скажет толком, а то мне не заснуть.
– Вот будешь шуметь, – Васька ему погрозил, – и правда позовут.
С полчаса мы ещё полежали, и вдруг захрипело в динамике и сказали, что да, выбирать.
Я насилу дождался, пока этот чёртов вожак придёт ко мне из моря – так брызги секли лицо. Откатил люковину, нырнул в трюм. А им-то там каково было, на палубе!
Фомка мне обрадовался, придвинулся поближе. А клюв-то какой раззявил! Поди, чувствовал, какая там рыба сидела в сетях. Самый точный был эхолот, я бы ему жалованье платил – наравне со штурманами.
Вот – слышно, как она бацает, тяжёлая, частая. И как в икре оскользаются сапоги, как сетевыборка стонет и шпиль завывает от тяжести. Я было выглянул, но тут мне с ведро примерно пролилось на голову. Это уж я знаю, какой признак, когда волна ко мне залетает в трюм, – не меньше девяти, выбирать нельзя.
Там что-то начали орать, потом дрифтер ко мне прихлюпал:
– Сень, вылазь на фиг!
– Чего там? Обрезаемся?
Но он уже дальше пошёл, ругаясь на чём свет стоит.
Я вылез – вся палуба в рыбе, ребята в ней по колено мотаются, бьются о фальшборт, икрой измазанные, в розовом снегу. Сеть шла на рол – вся серебряная, вся шевелилась. Я всё это видел с минуту, потом повалил заряд, только чья-нибудь зюйдвестка мелькала, или локоть, или спина.
Я пробрался к дрифтеру – он у шпиля стоял, смотрел в море. Не знаю, что он там видел – кроме белого снега и чёрной волны. У него самого всё лицо
