И тут я вспомнил, что последний раз чистил зубы в Сан-Франциско. Прихватив щетку и порошок, я отправился вверх по реке. Отскреб язык, десна и зубы, сплюнул пену, словно картечь, в воду и прополоскал рот. Потом услышал из палатки голос Варма.
— Герман? — позвал я.
Варм не ответил. Тогда я вернулся к стоянке и одного за другим унес бобров с пляжа: брал их за хвосты и бросал в воду к югу от плотины. Зверьки оказались тяжелей, чем я думал, а хвосты походили скорее на рукотворные предметы, нежели на отростки живого тела. Чарли к тому времени проснулся и сел на месте. Он смотрел на то, как я избавляюсь от последних бобров. Занятие, что и говорить, странное, однако братец ничего не сказал. Напротив, он следил за мной со скучающим видом. Позабыв об увечье, Чарли хотел смахнуть с лица муху и тут же поморщился от сильной боли, когда пальцы ударились друг о друга.
Выбросив последнюю тушку, я присоединился к братцу. Он как раз пытался снять с кисти повязку, но ткань присохла накрепко и отошла с лоскутом кожи, оголив костяшки и пальцы. Больнее Чарли не стало, но вид руки вызывал отвращение и страх. Я предложил обработать ее остатками спирта, перед тем как снять повязку целиком. Чарли ответил, что для начала он хочет перекусить. Я приготовил нам скромный завтрак — кофе и бобы. Отнес порцию Варму, но тот спал, и я не решился его будить. Все тело его приобрело красный и пурпурный оттенки. Волдырей на ногах стало вдвое больше, и все они, лопнув, истекли желтовато-бурым гноем. Пальцы почернели, и в палатке пахло гнильцой. Думаю, еще до заката Варм отправится вслед за Моррисом.
Когда я вышел, Чарли уже переливал спирт в один из горшков Варма, в другом он кипятил чистую рубашку. Братец сразу признался: сорочку, что сейчас колыхалась в воде, он достал из седельной сумки Морриса. Он посмотрел на меня, ожидая упреков, но я смолчал. Чего уж тут… Чарли опустил руку в горшок со спиртом, и тут же на лбу у него взбухла и забилась жирная V-образная вена. Ему бы закричать, а он терпел молча. Потом, когда боль унялась, братец протянул руку мне, и я снял повязку — как и прежде, ткань отошла вместе с кожей. Ну все, с рукой можно попрощаться. Чарли тоже это понял, однако не сказал ничего. Я палкой вынул рубашку Морриса из горшка и подождал, пока она остынет. После аккуратно, стараясь закрыть пальцы, чтобы Чарли не видел их и лишний раз не огорчался, замотал братцу изувеченную кисть.
Похоронить Морриса я решил подальше от воды, где песок переходит в землю. Могилу короткой лопаткой Варма я копал несколько часов. Тогда не понял и сейчас понять не могу, для чего вообще делают короткие лопатки, если есть обычные, добротные, с длинными черенками. Скажу честно, рыть могилу этаким совком — чистой воды самоистязание. Всю работу я проделал один, Чарли только помог перетащить тело Морриса к яме и сбросить его вниз. В остальное время братец сидел на берегу сам по себе, дважды отлучался куда-то. Куда и зачем, я решил не выпытывать. Достаточно было, что Чарли просто молча присутствует на завершении церемонии.
У нас на руках оставался дневник Морриса. (Почему мы не вернули его, пока владелец был жив? Да просто в голову не пришло.) Что с ним делать? Зарыть вместе с Моррисом? Я спросил мнения Чарли, и братец ответил, что мнения на сей счет у него нет. В конце концов я решил оставить дневник при себе, потому как история Морриса интересна и неповторима. Лучше пусть ее узнают живые люди и восхитятся. В том, как жалкий, скрюченный труп Морриса лежит на дне могилы, не было ни капли достоинства. Грязное, пурпурное тело не вызывало ничего, кроме отвращения. Оно уже не было Моррисом, однако я произнес речь, как если бы взирал на него в прежнем виде:
— Прости, Моррис, я знаю, ты предпочел бы похороны попышнее. Что ж, ты показал всем мужской характер. Наверное, тебя это мало утешит, но мы с братом тебя уважаем.
Моя речь не впечатлила Чарли, да он и не слушал меня. Похоже, я немного перестарался и слова подобрал уж слишком напыщенные, однако произносить речи на людях не мое дело, мне не за это платили. Вспомнив о подарке от бухгалтерши Мейфилда, я достал из кармана сюртука шелковую ленту и бросил ее в могилу. Мелочь, но каплю шика добавила. Новенькая, чистая и блестящая, лента развернулась на груди Морриса.
Я спросил у Чарли: не поставить ли крест? Братец ответил, что лучше спросить у Варма.
Когда я вошел в палатку, тот уже не спал. Услышав меня, он насторожился.
— Герман, — позвал я.
Моргнув, он посмотрел в мою сторону затянутыми молочной пленкой глазами.
— Кто здесь?
— Это Эли. Как себя чувствуешь? Рад слышать твой голос.
— Гд е Моррис?
— Моррис умер. Я похоронил его у холма. Как думаешь, крест ставить надо?
— Моррис… умер?
Варм замотал головой и тихо заплакал. Я вышел из палатки.
— Ну? — спросил меня Чарли.
— Зайду позже, еще раз спрошу. Хватит с меня плачущих мужиков.
Мы сложили все золото вместе — добытое вчера и позавчера (усилиями только Варма и Морриса). Всего получилось примерно ведро, то есть целое состояние. Я с трудом мог поднять добычу и попросил Чарли помочь мне. Братец не захотел. Я сказал, что ноша тяжелая, а он ответил, дескать, не сомневается.
Чисто из практических соображений и привычно заботясь о будущем, я стал поглядывать на лошадь Морриса. Крепкое животное. Поборов чувство вины, я оседлал ее и погонял вверх-вниз по мелководью. Шагал скакун плавно и даже благородно. Никаких чувств я к нему пока не испытывал, но если притремся друг к другу, кто знает… К этой лошади я буду относиться по-доброму, жаловать сахарком и доверием.
— Возьму себе лошадь Морриса, — сказал я Чарли.
— А-а, — протянул он в ответ.
Варм был так плох, что везти его куда-то мы не решились. Да и жить-то ему оставалось всего ничего. Варм едва ли чувствовал мое присутствие, но я оставался рядом. Негоже человеку умирать в одиночестве. Чарли напомнил, что мы не знаем рецепта золотоискательной жидкости. Я ответил:
— Что ж теперь, пытать умирающего, пока он не выдаст все до последнего знания?
Очень мрачный, Чарли произнес:
— Не говори со мной так, Эли. Я сам потерял рабочую руку и просто говорю, что у меня на уме. В конце концов, может, Варм и сам захочет передать нам секрет.
Говоря так, братец смотрел в сторону, чего я прежде за ним ни разу не замечал. Да ведь он сейчас совсем, как я! Прежде он наверняка не ведал страха, теперь же, испытав его, не знал, как быть, что делать с этим новым чувством. Тогда я извинился за грубость и резкость. Братец извинения принял. Тут Варм позвал меня, и мы с Чарли вошли в палатку.
