барышня, которая любила бы свое отечество, свой язык и даже свои обычаи. Вещь, кажется, самая простая: я хотел, чтобы русская барышня была русская; а вот тут-то именно и вышел грех! Уж я искал, искал!.. Сначала в Москве — что за странность такая? Встречался я с девушками, очень любезными, милыми; посмотришь, иная по всему мне пара: я охотник до музыки — она большая музыкантша; я порядочный знаток в живописи — она от нее без памяти; я люблю словесность — она знает всех французских поэтов и выписывает в свой альбом целые страницы из “Новой Элоизы”; я страстен к истории — она читала Анахарсиса, Гиббона и даже Боссюэта. Все это прекрасно, да вот что худо: начну говорить по-русски — мне отвечают по-французски; заведу речь о русских художниках — и на розовых губках появляется такая презрительная улыбка, что я с досады готов сквозь землю провалиться. Наших родных писателей она знать не хочет, а об русской истории и не заикайся, — как раз назовет Владимира Мономаха святым, да и то потому только, что у папеньки ее Владимир на шее. Одна умирает от нашего климата и вздыхает об Италии; другая была уже в Париже, и все русское сделалось для нее противным; третья сбирается еще только в Париж, а уж к ней и приступу нет…
Одна мода сменяет другую, а эта проклятая мода парижанить да вторить во всем французам словно корни пустила в русскую землю».
Центром сосредоточения всего французского в Москве стал Кузнецкий Мост, где первоначально правили бал евреи и немцы, но к началу XIX века их всех вытеснили французы. Поверженные торговцы унесли свой бизнес в пределы Китай-города, а на Кузнецком Мосту закрепились, говоря сегодняшним языком, элитные бутики.
Отныне французский стиль ампир стал диктовать моду в столице, это касалось и архитектуры, и интерьера, и мебели, и одежды. Белые рубашки с высоким накрахмаленным воротником, изящные шейные платки, короткие жилеты и фрак, ставший излюбленной мужской одеждой. У женщин — роскошные платья со шлейфом из лучших тканей мира: шелка, батиста, муслина, бархата, и обязательно — соблазнительные глубокие декольте. Добавить к этому перчатки, маленький зонтик, сумочку и веер, и вот уже казалось, что каблучки стучат не по московской улочке, а где-то на Монмартре…
Устойчивое выражение «ехать во французские лавки» в XIX веке заменилось на выражение «ехать на Кузнецкий Мост». Все московские модники и модницы знали, что только здесь можно купить одежду по последней моде. Даже магазинные вывески тут были выполнены исключительно на французском языке. По этому поводу в одном из своих сочинений еще в 1807 году известный государственный деятель Федор Васильевич Ростопчин писал: «Господи, помилуй! Только и видишь, что молодежь, одетую, обутую по-французски; и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком Мосту, а царство небесное — Париж… Бегут замуж за французов и гнушаются русскими».
Здесь не только шла круглосуточная купля-продажа, на Кузнецком Мосту назначались и деловые встречи, и свидания, гуляли шумные компании, отмечались удачные сделки. При этом все жители Москвы знали, что здесь товары продавались втридорога, поэтому среднестатистического москвича без особой надобности сюда было не заманить. А бомонду было все равно, что сколько стоит, главное — ухватить что-нибудь из последней коллекции, а потом при случае козырнуть, что куплено это не где-нибудь, а на самом Кузнецком Мосту.
В книге Андрея Кокорева и Владимира Руги «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века» авторы приводят забавный диалог, наверняка многократно повторявшийся в каждой семье, принимавшей гостей из провинции:
«— В Москве ходить за покупками дело вовсе не простое, — снисходительно поучал Сергей Петрович Данилов родственницу, приехавшую из провинции. — Выбор направления во многом зависит от имеющихся у вас средств. Магазины на Кузнецком Мосту или на Петровке — это одно, а Толкучий рынок — совсем другое. К примеру, модный туалет прямиком из Парижа обойдется рублей в триста, а то и в пятьсот. Зато все остальные дамы умрут от зависти.
— Господь с тобой, Сереженька! — всплеснула руками его собеседница. — Я, конечно, наслышана про вашу дороговизну, но чтобы так… Конечно же, у меня припасены кое-какие деньги, да только не на такое мотовство.
— Зря вы так говорите, Анна Николаевна, — сказал Сергей, делая нарочито серьезное лицо. — Вернетесь в свой Боровск в полном блеске парижской моды и наделаете фурору. Тем самым навсегда войдете в анналы истории славного городка. Представляете, пройдет лет сто, а обыватели будут говорить: это было в 1914 году, когда мадам Сухомлинова привезла из Москвы умопомрачительные туалеты. Что в сравнении с этим три-четыре сотни — пустяк, пыль.
— Нет, это не для меня, — покачала головой Сухомлинова, так и не поняв, что племянник шутит. — Ты лучше подскажи, где не так дорого, но чтобы товар был настоящий, а не подделка какая-нибудь. Мне бы и ткани хорошей купить, и из конфекциона что-нибудь подходящее отыскать.
“Вот ведь оказия какая, — с досадой подумал Сергей Петрович, — мне-то почем знать, куда московские дамы ходят за покупками”. В лучшем случае он мог сказать, что, гуляя по Петровке, нельзя не заметить вывеску “Парижский шик” или огромные, забитые женскими нарядами витрины магазина братьев Альшванг. Напротив него — “Liberty” — “Последние новости из Парижа: шелковые и шерстяные материи для визитных, бальных туалетов, костюмов и пальто”. А ведь еще есть Кузнецкий Мост и пассажи со всякими там Жаками, Шанксами, Жирардовскими, А-ла-Тоалетами et cetera. Не говоря уже о множестве мелких магазинов». Однако сам Данилов никогда не переступал порога таких заведений и, конечно же, понятия не имел о ценах. Тем не менее гордость (а может быть, гордыня?), порождающая у коренных москвичей высокомерно-снисходительное отношение к приезжим из провинции, не позволяла ему признаться, что он чего-то не знает в родном городе…»
Нет ничего удивительного в том, что обычная московская публика откровенно недолюбливала этих модников и искренне радовалась, когда нарушителей общественного порядка из их числа полиция наказывала общественными работами, а такое случалось сплошь и рядом. Народ бурно потешался над нарядными барышнями в шляпках и франтами во фраках, метущими пыльные улицы. Поглазеть на такое собирались сотни человек.
«Всякий раз, когда я встречаю русского человека, который отпускает казенные французские фразы, одевается по модному парижскому журналу, толкует без толку о просвещении Запада и позорит на чем свет стоит свое отечество, мне кажется, что я вижу перед собой какого-нибудь островитянина южного океана, на котором нет даже и рубашки, но который воображает, что он одет по-европейски, потому что на него надели галстук и трехугольную шляпу», —
