следующего содержания: «В коллегию при Управлении по муниципализации виноторговли от Владимира Александровича Ломакина, проживающего в 1-м Пятницком Комиссариате по Овчинниковской набережной, в доме № 6.
Заявление
Желая работать у Советской власти, покорнейше прошу зачислить меня с 16 ноября сего года в должности заведующего водочным производством.
В. Ломакин. Ноября 20-го дня 1918 г.»
Заполучить лучшего технолога фирмы П. А. Смирнова, самолично создавшего большую часть самых известных марок водки и вина, было невероятной удачей для «экспроприаторов». Ломакин оставил себе ту же должность, какая была у него при Петре Арсеньевиче, — водочный мастер. Ему потребовалось всего два года, чтобы наладить производство крепких напитков по старым рецептам. Казалось бы, больше не будет проблем. Но в 1933 году случилось нечто непредсказуемое…
Тот самый Владимир Петрович, успевший вовремя перебраться с женой в Ниццу, основал там небольшое предприятие, где стал выпускать «смирновку» по традиционной семейной технологии. Прежнего размаха уже, конечно, не было, но доход оно приносило хоть и невеликий, но стабильный. Тем не менее, когда стало ясно, что сил развивать бизнес уже нет, Владимир Петрович продал права на смирновскую водку некоему Рудольфу Куннету, американскому подданному, выходцу из России, семья которого поставляла для П. А. Смирнова зерно. Самого Владимира Петровича назначили председателем компании, хотя было очевидно, что это председательство номинальное. Но он был рад хотя бы тому, что семейное дело самым бездарнейшим образом не канет в Лету. Так родилась фирма Smirnoff, которая стала выпускать русскую смирновскую водку по оригинальному рецепту. Кроме того, Куннету было предоставлено право использовать на бутылках эмблемы, медали, гербы и знаки, полученные в свое время этой водкой на различных выставках. И поскольку в Америке хранилось еще много запасов настоящей «Смирновской», завезенной в Штаты из России еще до революции, особых проблем не возникло.
Неизвестно, как бы развивалось дело в руках Куннета, но и он хозяином производства пробыл недолго: в 1939 году он переуступил свои права на владение смирновской маркой фирме «Хьюблайн». За прошедшие годы фирма вложила миллионы долларов в этот знаменитый товарный знак, и водка Smirnoff вышла в лидеры мирового рынка.
В начале 1980-х годов Россия попыталась было оспорить эту сделку, но из этого ничего не вышло. Суд, состоявшийся в Германии, запретил «Хьюблайну» ссылки на Россию и «на связь продукта с русским торговым домом Петра Смирнова». Но даже это решение касалось лишь пределов Германии.
В 90-е годы возродить славу смирновской фамилии в России попытался праправнук Петра Арсеньевича Борис Алексеевич. Поскольку от вдовы его прадеда Татьяны Андриановны Мухановой-Смирновой ему достались все 287 бесценных рецептов изготовления знаменитых смирновских водок и наливок, он смог восстановить оригинальные вкусы самых знаменитых напитков. Сегодня в подмосковной Черноголовке производится пятнадцать сортов крепких напитков под именем «Смирновъ».
Также Борису Алексеевичу удалось вернуть легендарный дом у Чугунного моста, где сегодня располагается Торговый дом Смирновых и роскошный магазин на первом этаже. После многих лет, что в этом доме квартировал конвойный полк, затем находилось отделение милиции, поликлиника, а потом — квартиры-коммуналки, огромная удача, что дом вообще сохранился. Вроде как справедливость восторжествовала, но что-то радости от этого маловато…
Глава 3
Полный бонжур-монжур
А все Кузнецкий Мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок!
А. С. Грибоедов
В первой половине XIX века в России случился полный «бонжур-монжур»: высший свет стал выглядеть совсем уже не по-русски. Наши аристократы вдруг, непонятно, с какого перепугу, массово стали читать французских классиков, выписывать французские журналы, говорить на французском языке (иногда даже лучше, чем на родном) и, конечно же, одеваться по последней французской моде. Случилось некое «повальное нашествие всего французского в Россию». Отныне балы и приемы, модные платья и изысканный парфюм, ленты и подвязки — и все это на французский лад — стали неизменным атрибутом российской роскошной жизни. И это при том, что, по мнению охранки, среди всех иностранцев французы считались наиболее «опасными». Особенно в николаевскую эпоху, ту самую, когда грибоедовский Фамусов восклицал вышеуказанные строки про Кузнецкий Мост, шляпки и булавки…
Чего там греха таить: отношения между Россией и Францией и в XVIII веке не были безоблачными: то она считалась нашей верной союзницей, то вдруг — противницей. А тут еще революция у них случилась — попробуй теперь разберись, кто едет в Россию — законопослушный аристократ или, не приведи господь, какой-нибудь якобинец. После того как Франция в 1814 году стала конституционной монархией и в ней завелся парламент (а какой же парламент без депутатов-либералов?), в каждом французе, ступившем на русскую землю, власти стали видеть исключительно рассадник либеральных идей. Чуть позже сюда примешалась еще и польская тема: после подавления восстания поляков 1830 года многие жители Польши бежали не куда попало, а именно во Францию, отчего репутация французов в глазах императора Николая I стала еще более сомнительной.
Когда австрийский инженер Франц фон Герстнер, приглашенный в Россию для участия в строительстве железной дороги, попросил у императора разрешения нанимать на работу иностранцев, тот позволил ему набирать всех, кого угодно, но только не французов. «Этих мне не надобно», — сказал он. (Между прочим, это было совершенно бестактное заявление, если учесть, что сам Герстнер был женат на дочери французского эмигранта Жозефине маркизе фон Ламболин.)
В общем, теперь свою принадлежность к высшему свету можно было доказывать знанием французского, количеством модных туалетов и украшений и, естественно, изысканными манерами.
Тотальная «французскость» достигла такого уровня, что раздражала уже чуть ли не каждого второго русского. Михаил Николаевич Загоскин, писатель и драматург, возмущался, что невозможно стало найти себе невесту, воспитанную в русских традициях и не копирующую повадки заморских дам:
«Мне всегда хотелось, чтобы будущая моя супруга соединяла в себе несколько качеств, которые казались мне необходимыми для общего нашего счастья. Во-первых, я желал, чтобы моя жена принадлежала к тому же самому разряду общества, к которому и я принадлежу, то есть чтобы она была дворянкой; за этим, кажется, у нас дело не станет; во‐вторых, чтобы она была женщина с образованием, — и это бы еще ничего: у нас хорошо воспитанных благородных девиц довольно; да вот беда: я хотел, чтобы девица, которой я отдам мою руку, не походила ни на французскую мадемуазель, ни на немецкую фрейлейн, ни на английскую мисс, а была бы просто образованная, просвещенная русская
