Иван Аврамов - Ошибка Перикла

Уже от одного того, как она была одета, сквозило утонченным, изысканным развратом. На лице новенькой прозрачная вуаль, сквозь дымку которой на Ксантиппа пытливо, ему даже показалось — чуть насмешливо, смотрели темные распахнутые глаза; если не считать узкую полоску белой ткани, скрывающей ее грудь — непропорционально большую в сравнении с тонкой изящной фигуркой, то она была совсем нагая. Красить свои волосы шафраном ей, видимо, не требовалось — природа сообщила им всю красоту расплавленной меди. Такой была копна искусно уложенных на голове волос, таким был и треугольник лобка. Странное дело: Ксантиппу жгуче, без промедления захотелось увидеть ее грудь, ибо наибольшее вожделение вызывает то, что спрятано от постороннего взгляда. Он вообще любил маленьких женщин, потому, видимо, что сам, пошедший статью в отца, отличался могучим телосложением, а больших, как известно, всегда тянет к маленьким.

«Кажется, я оказался прав, заглянув сюда, — подумал Ксантипп. — Любить надо здесь, а не за порогом Аида. Что ж, я распробую, какова ты, виноградная лоза с двумя огромными гроздями. Сегодня ты будешь моей, маленькая Стафилея». Он мысленно улыбнулся — это ж надо, какое точное и удачное прозвище придумал он этой медноволосой красавице.

Вдруг Ксантипп еле заметно встрепенулся. Его красиво вырезанные, трепетные ноздри уловили запах, исходящий от незнакомки, аромат этот, столь любимый молодым аристократом, был тонок, еле уловим, но в то же время и силен, неперекрываем — как от куста белого от цветения жасмина. На миг Периклов сын даже испугался, не померещилось ли это ему, не сходит ли он с ума — нет, от красавицы и впрямь пахло жасмином. Наверное, она пользуется благовониями, приготовленными из лепестков жасмина.

Он не стал дожидаться, пока она известным образом предложит ему себя, а сам поднял вверх указательный палец правой руки.[55]«Стафилея» грациозно поднялась с низкой, обшитой пушистой мягкой шерстью скамьи, на которой еще секунду назад полулежала, слегка прогнулась, как кошка после сна, и направилась во внутренние комнаты, чтобы уже оттуда выйти навстречу Ксантиппу. А он не успел ее проводить похотливым взглядом, как к нему тут же подошла, в знак уважения, сама Кидиппа, содержательница порнейона — старая грузная старуха с обрюзгшим лицом, к которому вечно была приклеена сладенькая ухмылочка.

— Рада видеть тебя, благородный Ксантипп. Каждым своим посещением ты оказываешь высокую честь нашему дому. У тебя отменный вкус, о, сын мудрейшего Перикла. Как долго ты хочешь побыть с этим, считай, ни кем не тронутым цветком?

— Четыре «времени»[56], почтенная Кидиппа, — ответил Ксантипп, прекрасно осведомленный, на какой промежуток рассчитаны в этом заведении песочные часы.

— На твоем месте я бы побыла с этой девочкой гораздо дольше. Ты, смею заверить, получишь огромное удовольствие.

— Как-нибудь в другой раз. Но я хочу спросить у тебя — сколько?

— Восемь декадрахм.

— Ты сошла с ума!

— Поверь, эта девчонка стоит таких денег.

— Кидиппа, не вешай мне лапшу на уши. Уж кто-кто, а я знаю твоих «нетронутых» девочек. Четыре декадрахмы!

— Я понимаю, о, благородный Ксантипп, что ты имеешь весьма смутное представление о налогах. Еще в начале посейдеона[57]рыночные эдилы объявили, что плата за содержание такого милого дома, как, например, мой, увеличивается на целую треть. А это, между прочим, разоряет меня.

— Я бы не утверждал этого, почтенная Кидиппа. Ладно, пять декадрахм, и ни оболом больше. Это все, что у меня сейчас есть.

Ксантипп говорил правду, и ушлая Кидиппа прекрасно уловила это. Пять декадрахм — это тоже вполне приличная цена, к тому же утренних клиентов, как обычно, раз-два и обчелся, а терять заработок хозяйке порнейона не хотелось.

— Хорошо, — вздохнула Кидиппа. — Уступаю исключительно из уважения к тебе, достойнейший Ксантипп.

«Скорее — из уважения к моему отцу», — мысленно поморщился тот.

«Стафилея» встретила его у входа, на сей раз с миртовой ветвью в руке, которой томно обмахивалась — здесь, внутри, и впрямь было душновато.

— Как тебя зовут, юная красавица? — спросил Ксантипп.

— Эльпиника.

— Откуда ты?

— С Керкиры.[58]

— Ты мне понравилась.

— Ты мне тоже.

— Я рад этому, Эльпиника. Почему ты оказалась здесь?

— Спасаюсь от нищеты. Отец, деревенский лекарь, рано умер, а мать прокормить пять ртов не в силах. Я самая старшая, поэтому рано упорхнула из родного гнезда.

— И над какими местами ты пролетала?

— Два года жила в Милете. Теперь вот в Афинах.

— О, Милет! — воскликнул Ксантипп. — Это прекрасно. Говорят, нигде больше любовь в таком почете, как в Милете.

— Пожалуй, — согласилась Эльпиника. — В этом ремесле, как никто другой, поднаторели разве что еще коринфянки. Что прикажешь подать, мой господин?

Ксантипп уже возлежал на ложе, застланном тонким полотняным покрывалом, под которым удобный упругий матрас.

— Неразбавленного вина. И горсть каленых фисташек.

Эльпиника сама подала ему килик с красным лесбосским. Он сделал глоток, другой, и ему полегчало — Ксантипп тут же налился мужской, алчущей освобождения, силой. Девушка тем временем установила песочные часы, чья сыпучая струйка начала отсчет их утехам. Конечно, Эльпиника даже не догадывалась, а точно знала, что жаждет увидеть сейчас ее любовник на час. Она рывком сдернула с себя ткань, и груди, как выпущенные на волю птицы, качнулись, точно хотели разлететься в разные стороны, но потом вновь сблизились и не упали вниз, а стояли прямо, неуступчиво, глядя на Ксантиппа смугловато-розовыми, в легких пупырышках, очень даже немаленькими окружьями сосков. Нет, эта островная девчонка определенно сводила его с ума своей странной, прелестной диспропорцией между телом и грудью; он подумал, что, если «Стафилее» хватит ума и она сумеет не опуститься до уровня какой-нибудь «Дыры для стока», если не предадится обжорству и беспрестанной выпивке, если найдет какое-нибудь занятие не только для тела, но и для ума, то разорит в пух и прах не одного афинского аристократа или толстосума.

— Подойди ко мне.

Она повиновалась. Он погладил ее большие, вишенно-гладкие груди, вдохнул их млечный запах, потеребил соски, которые предельно округлились, тут же откликнулись встречь ласке мгновенным затвердением; потом правая рука его ушла вниз, отыскав пушистую медь треугольника, стекающего острием вниз.

— Прости, но я очень утомлен. Делай со мной что хочешь и как умеешь.

Она взошла во весь рост на ложе, расставила ноги, касаясь его бедер худыми прекрасными лодыжками и медленно, сопровождая легкими стонами каждый вобранный сантиметр, села на Ксантиппа. Он подумал, что так когда-то в старину лишались девственности юные красавицы, принося ее в жертву каменному фаллосу священной статуи.