— Вот что я тебе скажу, мистер Джон. Люди находят то, что должны найти, если ты понимаешь, что я имею в виду. Так уж жизнь устроена. — Она похлопала себя по животу и добавила: — Я тебе еще скажу, если не обидишься. Ты все делаешь неверно, дитя. Пошел спрашивать на Кинг-стрит и в этот кошмарный загон. Эти белые знать не знают, куда делся твой Полуночник, да и не хотят знать. Тебе сразу надо было спрашивать нас здесь.
— Вот этот ваш район… Что, ваши хозяева позволяют вам жить здесь за то, что вы заботитесь об их домах?
— Здесь живут свободные люди. Это Дно. — На мое недоумение она ответила: — Все просто, дитя. Некоторые из нас выкупили свободу. Другим ее дали хозяева.
— Как выкупили?
— Работая по воскресеньям.
— А этот ваш дом — это ваша собственность?
— Я купила его у квакеров. Только они нам и помогают.
— Так вы полностью свободны?
— Не знаю я ничего про полностью. У меня-то, понятное дело, все бумаги выправлены, но как я могу быть полностью свободна, если мои дети — нет? Ты знаешь хоть одну негритянскую мамашу, которая может быть свободна?
Она рассказала, что из троих ее детей только старший, Вильям, сумел избежать рабства. Он убежал в Бостон и работает там бондарем.
Она не видела его уже сорок три года, и не слышала о нем — пятнадцать. Младшие дети — девочка и младенец… мальчик — были проданы местному работорговцу, который увез их в Чарльстон.
— Сейчас уж, небось, в Новом Орлеане где-нибудь, — сказала она.
— Если вы не сумели их отыскать, каковы шансы, что я найду Полуночника?
— Ну-ка, послушай, мистер Джон. Белый, который помнит… — Она громко присвистнула и потрясла головой. — Белый, который помнит, — это могущественное создание. Теперь-то я вижу, что твой Полуночник — в тебе. Он вот где. И он защищает тебя от таких, как Каролина Голд, и прочего всякого. Я его хорошо вижу.
Я подумал о Полуночнике, который отдавал мне тепло своего тела, когда Гиена наслала на меня болезнь.
И тут она сказала то, чего я никогда не забуду:
— Не тревожься, мистер Джон. Полуночник оставил в тебе часть себя. И твое путешествие, чтобы отыскать его — святое. Так же точно, как если бы ты отправился в Иерусалим, чтобы повидаться с самим Иисусом.
Так и вышло, что я пошел по Дну, показывая его обитателям свой набросок. Жители, к которым я обращался, вели себя дружелюбно, но Полуночника никто не узнал. Распаренный и вспотевший, я вернулся к себе в пансион, ополоснулся и побрился.
Потом вздремнул и проснулся от назойливого жужжания мух, круживших у моей головы, словно выискивая дорогу в уши. Закатный свет на улице был каким-то неопределенным, то ли розовым, то ли золотым. Вскоре пробило восемь. Я лежал и думал — неужели мне в Америке все время будет так одиноко? Потом выпил оставшуюся в стакане воду и поплелся в таверну у порта в надежде, что прохладный ветерок вернет мне былую энергию. Возле магазина одежды на Принс-стрит ко мне подошли двое белых мужчин, старший был одет в красивую гофрированную рубашку. Младший, бледный, белокурый, с яркими голубыми глазами, был не старше двадцати, совсем юный.
— Вы, должно быть, Стюарт, — сказал уверенно старший.
Я с облегчением понял, что их, видимо, отправила ко мне Абигайль Мансон с какими-то сведениями о Полуночнике. Благодарно улыбнувшись, я ответил:
— Да, сэр, это именно я. А вы, должно быть, один из уважаемых братьев миссис Мансон?
Я протянул ему руку, но он не пожал ее.
— Вы уже собрались покинуть Александрию? — грубо спросил он.
— Нет, сэр, пока еще нет. А теперь прошу меня извинить… — и я прикоснулся к шляпе.
Старший протянул руку и остановил меня.
— Джим, тебе стоит им заняться, — приказал он младшему.
И Джим всадил кулачище мне в солнечное сплетение. Задохнувшись, я упал на колени. Сильный удар по затылку швырнул меня лицом в булыжники мостовой. Не знаю, сколько времени я провел без сознания, но помню, что приветливый белый джентльмен помог мне подняться. Нападавшие давно скрылись. Голова отчаянно болела, но я отказался считать себя больным и благодарил небо за то, что мне не нанесли более ощутимого урона.
Несмотря на головокружение, я все же дотащился до портовой таверны и осушил бутылку плохой мадеры, после чего, спотыкаясь, добрался до своего отеля в надежде, что сон прогонит прочь мысли о поражении.
Утром, все еще плохо себя чувствуя, я позавтракал хлебом и теплым молоком в ближайшей кофейне. Когда я вернулся назад, миссис Ван Зандт сообщила, что в саду меня дожидаются два посетителя.
— Один из них — черномазый, так что вам придется разговаривать с ним снаружи. Сожалею, но таковы мои правила. — И она одарила меня гневным взглядом.
В патио позади дома стоял широкоплечий чернокожий мужчина в красивом зеленом бархатном пиджаке. С ним беседовал приглушенным голосом пожилой белый, худой, одетый в поношенные льняные рубашку и брюки. Когда я подошел, они заулыбались, явно искренне обрадовавшись, что видят меня. У чернокожего не было мочки уха. А глаза походили на желтые луны. Он назвался Хассаром Морганом и крепко пожал мне руку. Белого звали Джон Комфорт.
Как зовут меня, они уже знали. Мы обменялись рукопожатиями.
— Я бы пригласил вас в свою комнату, но миссис Ван Зандт этого не разрешает, — извинился я.
— Мы знаем ее правила, — отозвался мистер Комфорт. — В Александрии главной добродетелью является терпение, в чем вы наверняка уже убедились.
Он увидел, что я немного удивлен его изысканной речью, и сказал, что он квакер.
— Нельзя ли увидеть ваш рисунок Сэмюэла? — попросил мистер Морган. — Мне кажется, я его знаю.
Я принес набросок из комнаты и нетерпеливо развернул. Он несколько секунд смотрел на него и уверенно заявил:
— Да, сэр, это действительно Сэмюэл.
— Он когда-нибудь говорил обо мне? О Джоне?
— Нет, сэр. Мне очень жаль, но человек, которого я знал, был немым.
— Вы уже второй человек, который говорит мне об этом, сэр. Но это невозможно, если только с ним не случилось какого-нибудь ужасного несчастья.
— Мистер Стюарт, заверяю вас, что в моем присутствии он не сказал ни слова.
— Я вам верю. Просто… Не мог ли работорговец перерезать ему голосовые связки?
— Нет, я так не думаю. У него на шее не было шрамов.
— Благодарю тебя, Господи. Скажите мне, он был бодр духом?
— Я не очень хорошо знал его. Он казался… как бы это сказать правильно… он казался смирившимся. Не грустным, нет, но если бы я был религиозным человеком, — тут он покосился на мистера Комфорта, — я бы сказал, что какой-то частицы его души недостает.
