грудь воздуха:
– Я родила ребенка.
Его рука по-прежнему лежала на ее теплом животе. Тереза передернула плечами:
– Я же сказала: рассердишься.
– Ребенка? – Мысли Шарпа завертелись, как снег над горящей крышей.
– Твоего ребенка. Нашу дочь. – Слезы навернулись ей на глаза, она уткнулась лицом ему в плечо. – Она больна, Ричард, так больна, что ее нельзя увезти. Она может умереть.
– Наша дочь? Моя? – Шарп почувствовал, как в нем пробуждается радость.
– Да.
– Как ты ее назвала?
Тереза подняла блестящие от слез глаза:
– Антония. Так звали мою мать. Если бы родился мальчик, я бы назвала его Рикардо.
– Антония, – повторил Шарп. – Мне нравится.
– Правда?
– Да.
– И ты не сердишься?
– На что?
Тереза пожала плечами:
– Солдатам не нужны дети.
Он прижал ее к себе и вспомнил их первый поцелуй, случившийся недалеко отсюда, под проливным дождем, когда французские уланы прочесывали лощину. Они так недолго были вместе! И расстались в тени от дымов Алмейды.
– Сколько ей?
– Чуть больше семи месяцев. Совсем маленькая.
Да уж конечно. Крохотная, слабая, больная и в Бадахосе, среди французов, запертая в темных стенах над водами Гвадианы. Его дочь.
Тереза покачала головой:
– Я думала, ты будешь сердиться. – Ее слова падали мягко, как снег за ставнями.
– Сердиться? Нет. Я… – Шарп замялся.
Дочь? Его дочь? И эта женщина – мать его ребенка? До него постепенно, с трудом доходило, и слова тут не годились. Не только дочь – семья! А ведь он думал, что после смерти матери, вот уже более тридцати лет, у него нет семьи… Он обнял Терезу крепче, стиснул, потому что не хотел, чтобы она видела его глаза. У него семья! Наконец-то семья!
В Бадахосе.
– Куда идем?
– В Бадахос!
Стоило кому-нибудь громко задать вопрос, как все остальные набирали в грудь воздуха и рявкали ответ, передразнивая испанское произношение: гортанное «гх» и финальное межзубное «с». Когда Южный Эссекский выкрикивал название города, получалось, будто четыре сотни людей разом блюют и отплевываются, и под эту шутку они весело отшагали многие мили.
– Куда идем?
– В Бадахос!
Было по-прежнему холодно. Снег растаял, задержавшись только на вершинах гор, на реках сошел лед, но ветер по-прежнему дул с севера и дождь каждый день молотил по шинелям. Одеяла мокли, ночевать приходилось в душной сырости. Бо́льшая часть армии осталась на севере, возле Сьюдад-Родриго, чтобы французам не вздумалось отбить крепость, охраняющую дорогу от Лиссабона.
– Куда идем?
– В Бадахос!
Лоуфорд, живой, но слабый и в лихорадке, быстро шел на поправку в монастырском госпитале, где умер Кроуфорд. Примерно через месяц, когда батальон будет стоять под Бадахосом, полковник отплывет в Англию; экипаж судна, без сомнения, доставит его из порта в фамильное поместье. Когда Шарп зашел навестить полковника, тот улыбнулся и с трудом сел.
– Это всего лишь левая рука, Ричард.
– Да, сэр.
– Я по-прежнему могу сидеть в седле, держать шпагу. Я вернусь.
– Надеюсь, что так, сэр.
Лоуфорд покачал головой:
– Чертовскую глупость я выкинул, да? И все же в одном вы ошиблись.
– В чем же?
– Я не надел плащ, а в меня никто не выстрелил.
– Жаль.
Лоуфорд улыбнулся:
– В следующий раз буду слушаться ваших советов.
Если будет следующий раз. Может, Лоуфорд и впрямь вернется, но не раньше чем через несколько месяцев и не в Южный Эссекский. Здесь будет новый полковник. Слухи носились над полком, как ружейный дым над полем битвы. Со страхом поговаривали, что в Испанию возвратится сэр Генри Симмерсон, но Шарп не верил, что старый полковник откажется от столь прибыльного занятия, как сбор недавно введенного подоходного налога. Предполагали, что Форреста повысят в звании и назначат командовать батальоном; называли и другие имена. Ко всякому подполковнику, которому случалось оказаться неподалеку от Южного Эссекского, приглядывались на случай, если он окажется новым командиром. Но пока полк двигался через Тахо на юг, командовал по-прежнему Форрест и о преемнике ничего не было слышно.
Тереза ехала с батальоном. Рота легкой пехоты, помнившая ее по сражению под Алмейдой, каким-то образом узнала о существовании ребенка; Шарп мог поклясться, что ни словом о нем не обмолвился. Харпер, без устали шагая рядом с капитаном, улыбнулся:
– Не тревожьтесь, сэр. С маленькой все будет хорошо, вот увидите. Ребята ее разыщут.
Солдатские жены, которые вместе с детьми сопровождали колонну, приносили Шарпу и Терезе скромные дары: одеяльце, рукавички, связанные из распущенного носка, резную погремушку. Шарп был удивлен, растроган и смущен тем, как обрадовала всех новость.
Солдаты шли к Бадахосу весело и уверенно, потому что Сьюдад-Родриго взяли удивительно малой кровью. В Южном Эссекском, как и в остальной армии, полагали: раз в проломах Сьюдад-Родриго полегло всего лишь шестьдесят человек, значит через укрепления Бадахоса удастся прорваться с такими же скромными потерями. Тереза слушала разговоры и качала головой: «Они не знают Бадахоса». Может быть, думал Шарп, это и к лучшему.
– Куда идем?
– В Бадахос!
Несколько дней простояли в Порталегри, пережидая ливень, от которого раскисли дороги и броды сделались непроходимыми. В городе расположился единственный батальон, места хватало, но по дверным косякам Шарп видел, как часто войска проходили этой дорогой. Интенданты писали на дверях мелом: «ЮЭ/Л/6», что означало: в этот дом определены на постой шесть человек из роты легкой пехоты Южного Эссекского, – но на каждом доме красовалась целая коллекция таких полинялых меток, говорящая о долгих годах войны. Метки сообщали о полках английских, ирландских, валлийских, шотландских, немецких, португальских; были даже непонятные значки, оставленные французскими войсками. Только после падения Бадахоса война вновь переместится в Испанию и Порталегри вернется к привычному миру.
Шарп и Тереза спали в гостинице, в штабе батальона. В эти дни Шарп был счастлив, возможно – в последний раз до того, как они свидятся, если, конечно, свидятся, за высокими темными крепостными стенами. Тереза поедет в Бадахос, к больному ребенку – ей надо успеть, пока не подошла британская армия и ворота не затворились.
– Почему Бадахос? – в который раз спрашивал Шарп, лежа в мансарде дождливым вечером.
– У меня здесь родня. Я не хотела рожать дома.
Понятно. Их дочь – незаконнорожденная, отмеченная печатью позора.
– Но ведь они знают?
Тереза пожала плечами:
– Знать-то знают, но не видят, а потому делают вид, будто не знают. Мой дядя – человек богатый и бездетный, и за ней хорошо присматривают.
Тереза не знала, чем больна Антония, но девочка не росла, не усваивала пищу, и сестры в монастыре сказали, что она умрет.
Тереза тряхнула головой:
– Она не умрет. – Это было произнесено с мрачной уверенностью: ее ребенок
