из больших эмалированных кружек. Подошёл невысокий, коренастый старший лейтенант в полевой полушерстяной форме, представился:
— Оперуполномоченный особого отдела сапёрного батальона старший лейтенант Лукотин.
— Присаживайтесь, — сказал Зарубин, — наливайте чаю.
Пока Лукотин пил чай, офицеры внимательно его рассматривали. Особисту было лет сорок, лицо худощавое, скуластое, в оспинах, нос приплюснутый, явно боксёрский, или просто кем-то разбитый, волевой подбородок, почти квадратный. В крупных руках кружка с чаем смотрелась словно чашечка. Широко расставленные глаза глядели настороженно, с опаской. По орденским колодкам было видно — воевал, награждён орденом «Красная Звезда», медалями «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За освобождение Варшавы».
Зарубин заранее ознакомился с его делом. В органах госбезопасности с 1938 года, до этого работал парторгом совхоза в Гатчинском районе Ленинградской области. Служил в Новгородском и Старорусском райотделах управления НКГБ по Ленинградской области, в Финскую войну занимал должность старшего оперуполномоченного особого отдела танковой бригады. В июле сорок первого года ему присвоили звание капитана гозбезопасности, что соответствовало званию армейского подполковника.
Летом сорок третьего года Лукотин задержал на передовой возвращавшуюся с задания группу войсковой разведки из соседней стрелковой дивизии; лейтенанту, командиру группы не поверил, посчитав его немецким шпионом, трое суток избивал разведчиков, требовал от них признания в принадлежности к абверу.
Разведчиков спасло то, что попросившийся по нужде их командир сумел упросить бойца-конвоира передать информацию о них вышестоящему начальству. Боец доложил командиру роты, тот в штаб батальона… Прибывшие особисты дивизии разведчиков отпустили, Лукотина арестовали. Его судили, разжаловали и отправили в штрафной батальон. Весной сорок пятого выписавшемуся из госпиталя после ранения Лукотину вернули награды и в звании старшего лейтенанта вновь взяли на службу в военную контрразведку «Смерш».
Зарубин встал и, закурив, сказал:
— Мы читали ваш рапорт, товарищ старший лейтенант. Почему же вы, зная о беззаконных действиях ряда офицеров батальона, так долго ждали? Ведь первые преступления, как вы отмечаете, были совершены ещё в июне.
Лукотин ждал этого вопроса и спокойно ответил:
— Нельзя было торопиться, товарищ майор. Я был уверен в том, что формируется целая преступная группа. Так и вышло, они стали планировать свои действия, вели себя всё наглее и наглее. Но месяц назад сменился командир батальона, и они на время притихли. Я тут же подал рапорт.
Из рапорта и рассказа Лукотина выяснилось следующее. В июне зампотех батальона капитан Суричев, будучи выпившим, вместе с двумя сержантами явился в дом жителей села Липицких, потребовал самогона, сала, колбасы, хлеба, солёных огурцов. Когда ему было отказано, он и сержанты избили хозяев, устроили в доме обыск, переломали мебель, разбили оконные стёкла, забрали швейную машинку, велосипед, постельное бельё, сало, банки с солёными грибами и мешок ржаной муки. Обзывая Липицких фашистскими прихвостнями, угрожали им оружием, обещали вернуться и, если те не достанут самогон, расстрелять их.
На рапорт Лукотина вышестоящему начальству ответа не последовало. После того как капитан Суричев был Лукотиным задержан и помещён на гауптвахту, Суричева по приказу командира батальона освободили.
В июле Суричев вместе с заместителем командира батальона по тылу майором Кожемяко и двумя командирами рот пришли в дом сельчанина Патейки, забрали у него литр самогона, шмат сала, двух кур, хлеб, мешок картошки, кухонные ножи, ложки и вилки, ножницы, чистые полотенца, коробку табака-самосада, аккордеон. Вывезли на подъехавшем грузовике резной буфет и стулья. После того как хозяин стал возмущаться и грозить написать на мародёров жалобу, его привязали в сарае к жердям и жестоко избили, угрожали убить.
К разбойной компании в августе присоединились начальник штаба батальона Игоркин и командир автороты Кобак. В одно из воскресений вся компания устроила буйную попойку, а когда горячительные напитки закончились, отправилась по домам сельчан добывать самогон и закуску. В доме Топальских хозяина не оказалось, он уехал к брату в соседний городок. Хозяйка, тридцатилетняя Ядвига, вместе с подругой Беатой пили чай. Суричев и Кобак потребовали самогону и закуску. Женщины уверяли, что самогона в доме нет, закуску они готовы отдать. Тогда Суричев, Кобак и Игоркин их избили и изнасиловали, пригрозив молчать, иначе пристрелят.
Затем мародёры обошли ещё несколько домов, вымогали у хозяев выпивку и закуску. А в конце августа, после пьянки по случаю отбытия командира батальона к новому месту службы, разбойная компания устроила в селе настоящий погром со стрельбой и угрозой перестрелять всех. Вступившийся за жителей участковый милиционер младший лейтенант Малевич был жестоко избит, ему сломали руку.
Всего, по информации Лукотина, в преступной банде находилось девять офицеров, одиннадцать старшин и сержантов.
— Весело у вас тут, — хмуро усмехнулся Илюхин.
Зарубин долго молчал, видимо, обдумывая услышанное. Потом, словно очнувшись, спросил:
— Как новый командир?
— Да вроде бы неплохой. Он в курсе всего, я его информировал. Ждёт он вас.
— Сделаем так, — сказал Зарубин, — капитаны Стойко и Бойцов, старшие лейтенанты Кобзев и Иваньков, берёте по несколько автоматчиков и обходите дома потерпевших сельчан, допрашиваете их под протокол, вместе с участковым опрашиваете свидетелей. И с участкового снять показания, выяснить, подавал ли он рапорты о случившемся. Мы с майором Илюхиным и с вами, — он кивнул в сторону особиста, — идём в штаб батальона. Вечером собираемся в штабе. Вопросы есть?
Вопросов не было, все отправились выполнять приказ.
Бойцов, Иваньков и Кобзев стали обходить дома потерпевших. Село было польское, люди с недоверием и боязнью встречали милиционеров, говорили осторожно, нехотя. Некоторые вообще отказались давать показания под протокол и соглашались только после того, когда офицеры предупредили их об уголовной ответственности за сокрытие фактов преступлений.
Капитан Стойко вместе с участковым Малевичем опрашивали свидетелей. Они обошли уже с десяток домов, некоторые, правда, были брошены, уныло демонстрируя заколоченные окна и двери.
— В Польшу уехали, — сказал участковый, — всё бросили и уехали. Говорили, боятся они советскую власть.
В конце села, на берегу неширокой речушки, утопая в старом саду, стоял большой, рубленный из дубовых плах, дом, крытый крашеным железом. Окна украшали резные наличники и ставни с замысловатыми накладными петлями. Под яблонями уютно примостилась красивая беседка, в ней на столе громоздились корзины с крупными краснобокими яблоками.
— Справный дом, — заметил Стойко, — видать, богатые люди живут.
— Это дом Коморовских. Анджей, хозяин, до войны директором школы был, сейчас садом и огородом занимается, фрукты и овощи на рынок в Вильно возит.
Стойко насторожился, достал из полевой сумки блокнот, полистал его, что-то пометил карандашом.
— Слушай, Малевич, а что он делал во время войны?
— Меня-то здесь не было, в Белоруссии партизанил я, ничего особенного про Коморовских сказать не могу. Одни люди бают, что Коморовский при фашистах сидел смирно,
