Перекрестясь, я заметила, что Дядюшка болезненно дергает ртом, но сейчас мне было не до того, чтобы уважать его природу и сущность. Тьма подземелья стеснила мне дыхание. Господи, какая жестокая смерть, какая страшная кара… Моя мать, которую я, случалось, проклинала в душе, была семью годами младше меня — и неизмеримо несчастнее. Впору устыдиться моих собственных сетований. А он, мой отец — как он посмел ее покинуть? Если он был столь мудр, как о нем говорят, почему позволил нечистому обмануть себя?..
— Я не сказал, что обманул его, — сразу же отозвался Дядюшка. — Он не знал, что Маргарета в тягости, и полагал к тому же, что смерть матушки придаст ее мыслям другое направление, она перестанет печалиться о друге сердца, назовет его негодяем, а свою любовь — грехом, который следует искупить и забыть. Он и сам стремился забыть ее, а я всего лишь помог ему в этом. Спроси он у меня, быть может, я рассказал бы ему о тебе… но всякий раз, как мой господин вспоминал о Гретхен, я слышал не вопросы, а ругань, которой он пытался заглушить укоры совести. В подобных случаях у вас ведь всегда виноваты бесы! Я ничего не сказал ему, Мария. Не упрекай меня. Поверь, из него вышел бы еще худший отец, чем из Лизбет — приемная мать. Сама посуди, долгое время у нас даже не было постоянного пристанища…
Я горько усмехнулась, услышав это «нас». Меня не интересовали мужские и бесовские оправдания. Я снова была маленькой девочкой, мы с каретниковой дочкой сидели в темном погребе, и я слышала хрипловатый шепот подружки: «Сумасшедшая Грета — она крадет детей и убивает. Ее хотели казнить, а она ожила и улетела. Правда-правда, клянусь Святым Крестом!..» Грета, Маргарета… Плохая шутка, черт.
— Плохая, — охотно согласился Дядюшка, прервав свой рассказ о Лейпциге и безденежьи. — Я мог бы снова спросить, а причем тут черт, и воззвать к твоей логике, но не стану этого делать. Довольно праздных разговоров. Как ты, вероятно, уже поняла, я отыскал тебя не единственно затем, чтобы огорчить печальной повестью твоего рождения.
— Зачем же еще?
— Я намереваюсь рассчитаться с долгами, — заявил Дядюшка и значительно выпятил нижнюю губу. — Твой отец не смог выполнить обещанного, и все же я не хочу, чтобы меня назвали неисправным. Тебя учили, что духи зла не держат обещаний, но это не вся правда. Есть особые обещания, которые мы вынуждены исполнять, если не хотим себе… гм… да, больших, очень больших несчастий. Я клялся твоему отцу в том, что у него не будет ни одной действительной причины для недовольства мной. Единожды у него была такая причина, если a priori не принимать во внимание… Словом, это была история с твоей матерью и тобой. Очевидно, что, как бы я ни поступил, он имел бы основания быть недовольным. Я выбрал наилучший, по своему разумению, путь: как подобает верному слуге, позаботился о господине, а также сделал все, что мог, для тебя. Но теперь я хочу довершить начатое. Во-первых, вот это.
Дядюшка вынул из-под стола маленький ларчик и поставил его передо мной. Тоненько звякнул ключ в замке, и я не смогла удержать возгласа восхищения.
Свечной свет коснулся драгоценных уборов. Чего только не было в том ларце! Цветные прозрачные камни, которым я не знала имен, золотые цепочки и подвески, нитка розового жемчуга и такие же серьги…
— Жемчуг подходил к ее имени, — сказал Дядюшка. — Твой отец подарил это твоей матери. После всего, что случилось, ларец остался у одной ловкой кумы — но ты, Мария, должна знать, что сводницам нажитое не идет впрок.
Он жестоко усмехнулся.
— Теперь этот ларчик со всем, что в нем, по праву принадлежит тебе. Вот зеркало. И, пожалуй, еще свечу.
Должно быть, нет человека, который не знает этот лубок: «Девица, Зеркало и Дьявол». Суть назидательной картинки вполне ясна, но да не спешит читатель упрекать меня. Двадцати трех лет отроду, я видала свое отражение в зеркале немногим чаще, чем дьявола во плоти, и пускай меня судят лишь те мои сверстницы, у которых за всю жизнь не бывало даже медного колечка на пальце! Еще в детстве подружки однажды прокололи мне швейной иглой дырочки в ушах, а вот сережек так никто и не подарил… Выдернув нитки, дрожащими пальцами я вдевала в уши золотые петельки и почти со страхом косилась на ту, в темном стекле.
Порой, когда благодетельница поносила мое уродство и непривлекательность, я думала, не стала бы я милее, если бы на мне были цветные наряды и украшения вместо латаного тряпья. До сего вечера у меня не было случая это проверить, и вот… Не знаю, какие уж там чары были на чертовом зеркале, но незнакомка в нем показалась мне столь хороша, что в первый миг я забыла даже гордиться и просто любовалась. Светлое надменное лицо (так, стало быть, выглядит мой испуг!), тонкий нос и широко раскрытые светлые глаза, и налобный жемчуг ложится у бровей так, будто для меня низан. Так, значит, я красивая. Я могу быть счастлива. Я поворачивала голову, глядя, как сверкают пурпурные камни у моих щек. Карбункулы? «Их называют благородные гранаты», — подсказал Дядюшкин голос.
Были в ушах у нее дорогие жемчужные серьги,
Но и жемчужный убор бледен казался на ней… —
латинские стихи, сложенные неким совсем не античным поэтом и случайно прочтенные мной два года назад, впервые дрогнули в сердце, став живыми и прекрасными. Кто знает эти два стиха, вспомнит и конец поэмы, попросту языческий и непристойный, но сейчас мне странным образом понравилось и это. Отчего бы и нет? Чем я хуже иных?..
Дядюшка усмехался, глядя на меня. Ничего особенного, преисподнего не было в этой улыбке, но я вздрогнула, будто облитая холодной водой. Он следил за мной, и тоже, вероятно, оценивал мой облик, и я ему казалась смешна… Пропади все пропадом, он слушал мои мысли!.. Кровь бросилась в лицо мне; чары развеялись; теперь я видела и тени на впалых щеках, и худую шею, и серое полотно чепца, отменно подходящее к золоту и жемчугу… Как я могла настолько поглупеть?! Кого собралась прельщать, старая заморенная кляча? Вместо того, чтобы предаваться дурацким мечтам, подумала бы о серьезных вещах: золото, камни — ведь это все можно обратить в деньги! Я могу стать свободной, уйти от тетушки Лизбет! Только как бы сделать, чтобы она не наложила свою руку на мой ларец? Вот о чем надо поразмыслить. Сколько за это дадут ювелиры? Сотню гульденов? Больше?
— Сотня гульденов изрядные деньги, — насмешливо сказал Дядюшка, — ларчик же стоит дороже… Но, впрочем, об этом мы побеседуем потом. У меня есть еще один подарок для тебя. Верней, возмещение долга.
— Что еще ты задолжал моему отцу? — спросила я, снимая украшения. Дядюшка снова засмеялся и пальцем пригладил бородку.
