Пришедшееся всем по вкусу предложение было встречено всеобщим одобрением. Гладиаторы с хохотом протянули свои кубки за вином. Теперь уж не было тайны и притворства, никто уже не притворялся, будто ему неизвестно, с какой целью все собрались здесь и каков будет вероятный результат ночного предприятия. Правда, Евмолп и двое или трое из менее сметливых гладиаторов, зная только одно, что теперь им оказывали великолепный прием и предлагали роскошное угощение, предпочитали оставаться в неведении относительно будущего, решив повиноваться только приказаниям своего начальника и не задавать никаких вопросов. Но и они постепенно начинали узнавать, что предстоящее им дело — не заурядное кровопролитие и что они участвуют в заговоре, решающем судьбы мира. Эта новость не усилила их аппетита, хотя, быть может, увеличила жажду.
По мере того как вино текло ручьями, недоверие сотрапезников исчезало и языки их развязывались. Хозяин старался заслужить у всех хорошее мнение и с полнейшим тактом подделывался под воззрения каждого.
— Евмолп! — сказал он, когда вошедший раб внес огромного палтуса. — Не бойся повстречаться с ним. Это достойный враг, и притом — из твоих соотечественников. Только вчера он оставил Равенну. Надо сознаться, что этот славно построенный город посылает нам самых больших палтусов и самых широкоплечих людей во всей империи. Отведай-ка его с чарой хиосского и скажи мне, сможешь ли ты после данной учителем порции поесть пищи твоей родной страны.
Полуозверевший по природе и вследствие воспитания, гладиатор хранил еще чувство нежности к своей стране. Даже теперь воспоминание о его детстве иногда приходило ему на память, как сон. Он снова видел песчаный мыс, Адриатическое море, неправильно волнующееся под дыханием ветра, волны, разбивающиеся о насыпь гавани, толпу кудрявых, черноглазых детей, прыгающих и играющих на берегу, и среди них себя. Он чувствовал себя человечнее, когда думал об этом. Пока трибун говорил, он вырастал в своем мнении, так как хозяин пира обращался с ним скорее как с человеком, чем с животным, и благодаря этим немногим незначительным словам Плацид приобрел себе сторонника, готового идти за ним хотя бы на смерть.
То же самое трибун делал и в отношении ко всем остальным. С Руфом он поговорил о прелести сельской жизни и свободы, которыми наслаждается римский гражданин, имеющий возможность на недальнем расстоянии от столицы сидеть у своего портика, глядеть на закат солнца, золотящий Апеннины, и выжимать сок виноградных гроздей, приготовляя сам вино. Он говорил о подрезании вязов, уходе за виноградниками, стрижке баранов и убое быков, как будто был его спутником всю жизнь. Подделываясь под вкус своего слушателя, в своих красноречивых описаниях он хвалил даже прелести зимы, когда снег покрывает холмы, вепрь загнан в лесную чащу, где стоят безлистые деревья, когда в ловушку, стоящую у полузамерзшего озера, ловится дикая птица и дети резвятся вокруг уютного домашнего очага, на котором слегка трещит огонек.
— Еще одна эта беспокойная ночь, — сердечно говорил он, — и настанет мой черед ужинать с тобой в твоем горном хуторе. От тебя потребуется еще только полдюжины сабельных ударов — я видал, как ты наносил их ради своей забавы, мой почтенный герой, — и тебе уже не будет нужды браться за железо, кроме разве плуга или охотничьего копья. Клянусь светлыми волосами Цереры, друзья мои, сегодняшним вечером мы пожнем золотые колосья, которые только и ждут серпа.
И Руф, для которого несколько полудесятин итальянской земли и свобода мирно возделывать их со своей женой и детьми составляли все счастье здешней жизни, смотрел на открывавшуюся перед ним перспективу с разгоряченным вином воображением. Поистине страшна была решимость этого спокойного и стойкого человека во что бы то ни стало заслужить свою награду, если только умелая борьба могла к чему-либо привести.
— Гирпин! — воскликнул хозяин, обращаясь к ветерану, который был известным охотником хорошо поесть и уже наелся за двоих, не забывая выпивать соответственно еде. — Твой любимый кусочек в эту минуту должен покинуть вертел. Разделайся же с фалернским, прежде чем его принесут. Э, не мешай его с медом: это смесь, недостойная гладиатора! Опрокинем в наше горло возлияние в честь Дианы, но только за то, что она охотница, мой друг, а во всех остальных отношениях богиня для меня неинтересна. Эй, рабы! Несите кабанов!
В ответ на его слова показались попарно идущие рабы, несущие столько жареных кабанов, сколько было гостей. Перед каждым гладиатором было поставлено по одному из этих огромных блюд, и стольники, режущие мясо, уже приступили к своему делу, как бы не замечая восторженных криков, вырвавшихся у гладиаторов при виде такой расточительности и такого великолепия.
Впрочем, их внимание в этот момент было несколько рассеяно приходом Евхенора, который проскользнул на предназначенное ему место с оттенком явного неудовольствия на лице.
Но хозяин решил, что ничто не должно нарушить успех праздника. Он удержался и не задал ему ни одного вопроса по поводу его отсутствия, но только вежливо указал ему на его ложе, встретив его так сердечно, как будто знал причину замедления. Тем не менее, он подозревал какую-нибудь измену, и объяснения, какие поторопился дать Евхенор о своем позднем приходе, только подтвердили его подозрение.
— Я услыхал шум по соседству, — сказал он, — когда товарищи входили в дом, и сбегал на соседний пост, занятый моими собратьями, чтобы удостовериться, что на них еще никто не сделал нападения.
Так как этот пост находился в некотором отдалении от дворцовых садов, то он мог сделать это не иначе, как пропустив первое блюдо пиршества.
— Ну, так тебе надо наверстать потерянное время, — заметил Плацид, делая знак рабам, чтобы они подали прибор вновь пришедшему и наполнили до верха его кубок. — Кто приходит последним, того всегда лучше принимают, зато первые лучше угощаются.
Но, произнося эти дружественные слова, он уже решил в душе, что всю ночь грек будет стоять в первом ряду, под его непосредственным надзором, и что при малейшем признаке измены или колебания он убьет его собственной рукой.
Теперь, наконец, чудовищный аппетит сотрапезников, казалось, был утолен. Кушанья сменяли одно другое с бесконечным разнообразием, и гладиаторы налегали на них с великим усердием, удивлявшим служителей, привыкших к слабому аппетиту пресыщенных наслаждениями людей, подобных их господину. Даже этот последний, хотя и старался изо всех сил, так как он хвастал той легкостью, с какой пил и ел, даже и он признал невозможным состязаться с гостями. Мощная физическая организация, закаленная постоянными тяжелыми упражнениями, позволяла им поглощать огромное количество пищи, не испытывая тех ощущений утомленности или пресыщения, каким подвержены люди более слабой комплекции.
