под пулями с поэтами Востока. Смотрите: «Теперь из Эль Серраха: «Я на ложе из змей сплю, положив голову в костер. Погружен в бездну мрака. Ужас в сердце и тьма в глазах». Да мы, как говорит мой начальник палаток Алаярбек: «Мы есть воробышек! Смерть-ястреб ждет».
Да, Жан в последние годы все изучал арабский и персидский. И переводил стихи для собственного удовольствия.
— Живописует Иван Петрович здорово. А может быть, и лучше стихами. По крайней мере, военная цензура не придерется.
Георгия Ивановича совсем не узнать. Он совсем не похож на того дервиша, что когда-то сиживал за этим столом. На мгновение он отрывается и напоминает:
— А в Питере там все, наверное, с ума посходили из-за Перемышля. Черт знает, что такое.
— Да, в письме, что вы привезли, тоже есть об этом. Студенты университета и институтов рвутся на войну. Идут в вольноопределяющиеся. И Алеша пошел бы, хоть он и освобожден как уроженец Туркестана от воинской повинности. Но он очень близорук и… волей неволей остается на берегу этого шовинистического потока.
— Что и говорить. «Дым отечества нам сладок и приятен». А в Швейцарии сейчас тысячи, десятки тысяч русских. Они борются за «сохранение нелегальной партии» за пределами досягаемости самодержавия. У нас крепкая организационная база. И мы там в относительной безопасности от яда шовинизма, но каково тем, кто здесь… Тут не слишком «поработаешь» в условиях военного времени. Малейший провал и… конец.
Георгий Иванович с сочувствием посмотрел на пана Владислава и на Ольгу Алексеевну:
— Мы там решили, что пора приступать к действиям. Теперь лозунг — превратить империалистическую войну в войну гражданскую. Да, мы беремся за дело. Вот за тем я и приехал.
Он держался прямо и откровенно. Он и за столом словно не распивал чай, а выступал с трибуны на митинге.
— Но нас мало… агитаторов, идущих в открытую. И нам нужны люди. И знаете где? В массах туземного населения. Вы чувствуете? Нам надо расшевелить всю эту инертную массу. Ужасно жалко, что нет с нами таких, как Пардабай, как Мерген, как Сахиб. Все они разные, трудные, но как бы они пригодились сейчас в наши бурные дни…
Влюбленность — страдания и муки сердца, и бедствие, хотя это и сладостная боль.
Кабус
Это и звери так живут — только бы набить собственное брюхо. Лишь у того жизнь славы, кто живет ради других.
Викарма
Наплакавшись, навосхищавшись вдоволь, Юлдуз пошла в детскую. Молодая женщина никак не могла примириться с мыслью, что нежная, мечтательная Наргис «забыла» свою мамочку и им, то есть Юлдуз и Наргис, не удается найти общий язык — такой естественный язык нежности и воспоминаний, язык матери и дочери.
Большими, лучше сказать огромными, глазами, в которых горел огонь недоумения и даже страха, смотрела из-за стола, заваленного книгами и тетрадями, тоненькая, одетая в гимназическую коричневую форму с белым передником, с большими форменными бантами гимназистка на шумную, несколько крикливую, типичную и по одежде, и по прическе, и по всей внешности, несмотря на европейское платье, узбечку. И даже не одежда и насурьмленные брови делали Юлдуз далекой и чужой, а сам бурный, яростный тон ее разговора, громкие причитания, бурные вздохи.
— Мама, я не поеду!
— О, горе мне, родная дочь! И столь непослушна!
— Мама, у нас завтра сочинение… Классная работа. Это так называется. Мы проходим «Евгения Онегина». А потом меня, наверное, вызовут к доске…
Юлдуз обняла дочь за плечи и обдала ее запахом пряных духов и пудры:
— Но, доченька, тебе придется… Мы же уезжаем из Самарканда. Совсем.
— Нет!
Невольно руки Юлдуз разжались. Она бессильно опустилась на стоявшую рядом простую, окрашенную масляной краской табуретку.
Детская была обставлена в доме доктора с поистине спартанской простотой.
Юлдуз смотрела на дочь полными слез глазами. Ей ужасно хотелось совсем как кишлачным женщинам во весь голос завопить: «Вай, дод!»
Но выражение лица Наргис остановило ее, заставило всю сжаться.
«Она не дочь мне! Боже, она… Она так похожа на Сахиба. Она дочь своего отца!»
— Мама, и не думай. Я не поеду. Я не могу уехать отсюда. Мой дом здесь.
«Аллах акбар! Она упряма и жестока, как он… Джелял!» Юлдуз больше не кричала, не плакала. Она машинально перебирала корешки книжек, стоявших на столе и сжатых металлическими ширмочками.
— Что это? — удивилась она.
— Что, мама?
— Откуда у тебя «Рохбари-мактаб»? А вот эта «Джомеи-ул-Хикоят»? Вы что, в гимназии учитесь по узбекским книгам?
— Это книги братцев. Тут еще есть и «Устод» Маджидзаде, «Воспитание юношества» господина Садриддина Айни. И еще… братцам Шамси книжки находит.
— Книжки?
— Книжки для счастья мусульманской нации и для извлечения пользы из современной науки и культуры. — Она говорила с достоинством. И добавила: — Книжки эти пишут ученые люди, учителя. Знакомые.
— А где они живут, доченька? Ты знаешь, на какой улице?
— Миша и Баба-Калан знают. Они по средам и воскресеньям ходят в дом Кары и учатся писать по-арабски.
В страшном возбуждении Юлдуз бросилась через все комнаты к Ольге Алексеевне:
— Нашелся! Нашелся!
— Кто нашелся? — улыбаясь спросила Ольга Алексеевна. Она охотно принимала Юлдуз такой, какой она была. Бурной, всегда стремительной, возбужденной.
— Он! Георгий! Он здесь. Я знаю. Я сейчас побегу…
— Куда ты побежишь? Надо узнать поточнее. Я же говорила тебе — Георгий Иванович давно к нам глаз не кажет и не подает весточки. И вполне резонно: в городе полиция взбесилась. Зверствует вовсю.
— Мне еще там, за границей, дали адрес. Сказали, что есть у вас здесь кружок просвещенных людей. Это рядом с Кызыл-Курганом. Туда к одному ишану заходит Георгий… Или там знают, где его можно найти. Когда я проездом останавливалась в персидском городе Мешеде, мне говорил один знакомый Георгия: «В Самарканде так и спрашивай в махалле Кызыл-Курган Махмуд-ходжу». А я знаю в Кызыл-Кургане дом сандуксоза Ибрагима. Вот и не надо искать… Георгий нашелся. Нашелся!
Она схватила Ольгу Алексеевну за руки и закружилась по комнате. И вдруг остановилась и смолкла.
Взгляд ее упал на стоявшую стройненькую, выдержанную гимназистку Наргис. Она смотрела испуганно, и все лицо ее были одни глаза.
— Мамы! — Наргис подчеркнуто сказала не «мама», а «мамы». — Вы меня не звали? Мне показалось…
— Нет-нет, — сказала Юлдуз сконфуженно. Ей сейчас совсем не хотелось объяснять дочери, кто такой Георгий, имя которого она прокричала на весь дом. — Ты можешь идти заниматься своими алгебрами и «евгеннегиными»…
— Иди, Наргис, в детскую. Мы тут поговорим.
Едва Наргис ушла, Юлдуз кинулась в объятия Ольге Алексеевне:
