Вместо ответа мальчик вцепился в рукав его куртки. Стало ясно: он прилип к Ланну намертво и не позволит оставить себя одного. Ульцескор, несомненно, уважал его решение, хотя лишний груз был ему ни к чему. И все-таки он не мог бросить того, кто безоглядно признавал его силу и мастерство и, пусть и недолго, был его верным учеником.
Они продолжили поиски вместе. Сначала мальчик не отходил от Ланна ни на шаг, и это порядком раздражало, но позже он осмелел и обходил помещения без сопровождения ульцескора. Они спустились на первый этаж, заглянули на кухню, в кладовую и комнаты слуг. Им попадались разбросанные постели, в которых недавно спали, холодеющие блюда, оставленные мухам, брошенная на середине стирка, незаконченные письма, раскрытые книги, покинутое шитье. Все выглядело так, будто хозяева вышли на минутку — и так и не вернулись.
Постепенно Ланн уверился в том, что в замке не осталось ни единой живой души. Трупов они тоже не обнаружили: похоже, Кольм был единственным, кому удалось вырваться из тисков рефиайта. Ульцескор старательно уводил мысли в сторону, не желая терзаться бременем вины, а ведь он нес прямую ответственность за все, что здесь случилось. Он спас себя — и погубил десятки, если не сотни, других. Они не знали его, и, даже зная, не согласились бы за него умереть. Этим людям он помочь уже не мог; он мог только отомстить за них.
Садовые дорожки замело снегом, некому было их расчищать, и к храму было тяжело подобраться. Ланн стоял под обледеневшим козырьком и вдыхал зимний воздух, от которого прояснялось в голове. Мороз пощипывал кожу. Ульцескор был одет не по погоде, да и Кольм тоже, поэтому он велел мальчику найти для них теплые накидки. Паж отправился выполнять поручение, а Ланн остался снаружи и прислушивался к тишине. Он изучающе посмотрел на дверь храма: она была плотно закрыта. Есть шанс, что кто-то заперся внутри, понадеявшись на божественное покровительство. Разгребая сапогами снег, ульцескор стал медленно продвигаться вдоль зарослей, еще цветущих, но сникших и покрытых изморозью. Отметив про себя, что Кольм замешкался, Ланн все равно не повернул назад. Дойдя до храма, ему пришлось поработать руками: дверь отворялась наружу, а перед ней высилась снежная гора по колено высотой.
Ему хотелось быстрее закончить, и Ланн вспотел за работой, невзирая на холод. Подышав на руки и немного отогрев их, он попытался открыть дверь. Она не поддавалась. Он постучал и повторил попытку. Храм был заперт изнутри.
— Кто там? — еле слышно донеслось из-за двери. Потом голос сорвался на истерику: — Убирайтесь! Я никого не пущу! — Прошла секунда, и голос спросил, уже вкрадчиво: — Вы не знаете, где моя дочь? Моя Дейдре? Найдите ее, прошу вас. — Ланн вспомнил холодный труп, найденный в гостевой комнате, и не знал, что сказать. — Дей? — спросили с надеждой. — Это ты, мой ангелочек?
— Нет, господин Келлер. — Вопреки просьбе старика, он не мог назвать его по имени. — Это я, Ланн.
Логан повозился с замком, раздался щелчок. Дверь приотворилась, и правый глаз долго изучал ульцескора, прежде чем ее распахнуть. В храме было светло, даже слишком для такого крошечного помещения: на стенах горело четыре факела, перед стариком, стоявшим на коленях, была газовая лампа, в руке он держал оплывшую свечу. Келлер практически втащил Ланна внутрь и снова захлопнул дверь.
Ульцескор огляделся. Богиня в темном капюшоне с бубенцами холодно взирала на них с иконы. Стены покрывала мозаика: краски были настолько яркими, что, судя по всему, их недавно обновляли. Не поднимаясь с колен, Логан схватил ульцескора за штанину.
— Ты должен найти ее.
— Что случилось?
— Я приказал охране следить в оба, — залепетал старик. Ему давно хотелось выговориться, и наконец-то он нашел благодарного слушателя. — Я пытался успокоить народ. И вдруг все огни одновременно погасли. Можешь представить? Как будто ночи, наступившей в разгар дня, было недостаточно. Пшик! И опустилась тьма. Они возникли из ниоткуда, эти монстры, будто наши собственные тени ополчились против нас. — Взгляд Логана яростно заметался по комнате. — Я не видел, как убивают моих людей, не слышал криков, только чувствовал, что происходит что-то ужасное! Ланн, — взмолился он, — я слишком напуган, чтобы выйти отсюда. Ради всего святого, найди мою дочь. Она единственное, что у меня осталось.
Ланн собрал все свое мужество и произнес:
— Соболезную, господин Келлер.
— Что? Чему соболезнуешь? — Старик побледнел еще больше прежнего. — Не хочешь ли ты сказать, что…
Из-за двери донесся голос Кольма, звавший Ланна. Ульцескор откликнулся и велел мальчику подойти к храму. Логан сгорбился, его плечи поникли, он постарел на глазах. Ланн повернулся к старику и продолжил, стискивая кулаки:
— Дейдре забрали боги. Я нашел ее уже мертвой.
— Не может быть, — прошептал старик. — Ты лжешь.
— Вы можете оставаться здесь, сколько захотите. Но здесь спасения нет. Или вы можете пойти со мной. Вы убили моего отца, но я не желаю вам смерти. — Ульцескор помедлил, затем сказал: — Пойдемте со мной, господин Келлер. Я защищу вас.
Лорд поднял на него глаза, и они были полны слез.
— Ты не такой, как твой отец. Ты никогда таким не был. Я не знаю тебя, я не хочу тебя знать. Лучше бы ты умер младенцем, лучше бы ты не дожил до того времени, когда принес мне столь дурную весть. Твой род проклят, и проклят не мною.
Ланн выслушал это с каменным лицом.
— Убирайся с глаз долой. Это ты, — старик ткнул в него крючковатым пальцем, — ты во всем виноват. — Логан закрыл лицо руками и разразился рыданиями. — Уйди, уйди!
— Прощайте, господин Келлер. Я… Мне… — Ульцескор не нашел слов, чтобы выразить свои чувства, оттого просто повторил: — Прощайте.
Он отворил дверь, и вдогонку донесся злой шепот:
— Отец назвал тебя Эрвином. Только вот до айля тебе, как до неба.
Ланн закутался в накидку, принесенную Кольмом. Ульцескор сказал, что в храме никого не было, и мальчик поверил ему на слово. Когда они отошли на несколько десятков шагов, тишину разрезал такой леденящий душу крик, от которого содрогнулся камень, а в жилах застыла кровь. Кольм схватился за Ланна, тот сжал его руку в ответ. Крик стих, но еще долго звучал у них в ушах протяжным, скорбным эхом.
Интермедия. Платье для короля
Это тело лежало здесь давным-давно, а в замке не осталось людей, так что маловероятно, что кто-то его хватится. Конечно, оно не такое красивое, каким было ее собственное, но придется идти на уступки. Все лучше, чем тот облик, который есть у нее сейчас.
Секунда промедления — и она выскользнула из своей плоти как змея, сбрасывающая старую кожу. Еще секунда — и холодный труп, лежащий под одеялом, яро задвигался. Губы приоткрылись, затрепетали ресницы, дрогнула рука; воздух со свистом вошел в глотку и вышел оттуда, не дойдя до легких. С непривычки она пыталась дышать, но ее сердце не билось. Обескровленная и пустая, она, тем не менее, жила.
Теперь — зеркало. На вид тело оказалось ничем не лучше, чем ощущения от него. Бледное и тонкое, покрытое грязью, с рыбьими глазами, а хуже всего был разрез, тянувшийся от груди до низа живота. Лицо в зеркале сморщилось от отвращения. Она не заметила разреза сразу, ибо девушка лежала укрытой. С такими ранами не живут, нельзя было оставлять все как есть. Она в отчаянии оглянулась по комнате. Когда человека кладут в гроб, то стараются, чтобы он выглядел хорошо, даже если перед смертью ему размозжили голову или изрубили сталью. Маскируют уродства, одевают в красивую одежду, используют пудру, мази, духи. Но это — потом.
Сначала надо позаботиться о ране.
Глава 30
(Шадрен)
Она невозмутимо поправила одежду, ничего не говоря, подняла извивающегося монстра и направилась к выходу. Шадрен остался на месте, сгорая от стыда. Теперь, когда красная жажда ушла, экзалтор чувствовал себя так, будто изнасиловал ребенка. У нее не было грудей, не было ничего, что можно было отдаленно принять за груди, и будь прокляты его глаза, видевшие гладкую белую кожу на том месте, где положено находиться соскам. Экзалтор не мог подобрать слов для описания ее вопиющей невинности, которую он лобызал, ласкал языком и трогал руками. Конечно, он пил из нее, ради этого все затевалось, но он позволил себе кое-что еще — и Морта стерпела. Шадрен не мог решить, чего ему больше хотелось: извиниться и обнять ее, целомудренно, как отец дочь, или в молчании подняться по лестнице и залечь в своем гробу — на целую неделю, если будет нужно.
