Торопливой улиткой наползали сумерки. Еще можно было идти примерно с полчаса, но попалась удобная ложбина, не продуваемая ветром, и вдобавок с двумя поваленными толстыми деревьями, оказавшимися достаточно сухими, чтобы соорудить из них долго горящую нодью. Она даст ровное тепло на всю ночь, и за ней почти не нужно следить. Такой тип костра Моррисона научил сооружать Пирсон. А сам он в свою очередь перенял это искусство, как, впрочем, и многое другое, в том числе и старательские секреты, у одного русского старателя. Звали его Никифором (фамилию его Пирсон не мог запомнить, ввиду её совершенной непроизносимости). Ни об одном человеке Пирсон не отзывался с такой теплотой, и часто рассказывал о своей дружбе с русским. Он по праву называл его своим учителем.
Этот Никифор бежал из России на Аляску, спасаясь от ужасов гражданской войны. он дезертировал из Красной Армии Льва Троцкого, потому что вера его не позволяла ему убивать людей. Долго скитался по Сибири, там его вновь забрали в армию, но уже в Белую. Он дезертировал и оттуда, добрался до Берингова пролива. Там, с мыса Дежнева, чукчи помогли ему переправиться на Аляску.
Пока Моррисон вспоминал добродушного бородатого Ника, который так и не смог убежать от пули, потому что на свете полно людей, чья религия вовсе не служит препятствием для убийства человека и возможности поживиться чужим золотишком, - нодья между тем разгоралась, стреляя искрами. Однако Генри не сидел без дела. Нужно было наломать лапника для лежанки, пока есть силы и пока совсем не стемнело. Топора не было, пришлось орудовать ножом Пирсона, свой нож Моррисон потерял во время катастрофы на горном перевале, когда внезапно снег под нартами обвалился в преисподнюю. Чудом они выжили - лежа на крошечном скальном выступе, с ужасом слыша, как затихает, удаляясь, визг падающих в пропасть собак. Реш выжил, потому что бежал сзади... Где золото!?! - заорал тогда Моррисон, успевший спасти только винтовку и патронташ, который был на поясе. На Пирсона в тот момент накатила первая истерика, выразившаяся в неудержимом смехе. Он хохотал, указывая пальцем на мешок, застрявший рядом с ним в неглубокой расщелине. Это было чудом номер два. Потом чудеса кончились...
Ложе получилось пружинистым, в меру мягкое и приятно пахло хвоей. Лежать бы на нем да радоваться, если бы не ужасная мысль, что ночевка эта может быть последней в жизни.
Моррисон еще надеялся на чудо: вдруг да Реш простит их, опомнится и прибежит мириться. Но пес так и не появился. Напрасно Генри звал его, свистел, до боли в глазах оглядывал мглистый горизонт, взобравшись на ближайший холм. Не было видно и волков. Неужто Реш увел их в противоположном направлении? Вот было бы хорошо. Но надеяться на это глупо, хотя и можно. Но что прикажите делать человеку, потерявшему все, кроме надежды.
Волокушу с Пирсоном он подтянул ближе к огню и улегся рядом на свою подстилку, пристроив под рукой заряженный последней обоймой винчестер. Мышцы рук и ног болели от перенапряжения, поясница одеревенела. Плечо, натруженное лямкой волокуши, ныло - противно, надоедливо, неотвязно. А вот желудок, как ни странно, успокоился. Очевидно, организм перешел на какой-то новый, резервный режим работы.
Пирсон лежал неподвижно, как покойник - синий, шелушаще-опухший, страшный. Моррисон подумал, что и сам выглядит, очевидно, не лучше. Разве что еще шевелится кое-как. А к утру, возможно, их шансы выжить уровняются.
"Но к черту мысли о смерти! - сказал себе Генри и прикрыл глаза, - И о пище думать не будем. А будем думать о жизни, которая впереди... Будем думать о женщинах. О них никогда не рано и не поздно думать. А ведь хороша Руфи Сэндовал, хозяйка трактира "У веселого бобра". Пожалуй, лучшей хозяйки не сыскать во всем Кинг-тауне. Гостеприимство её не имеет никаких пределов. То есть - вообще никаких пределов. А какие она блинчики готовит - объедение! А какую яичницу... с беконом! О, дьявол, опять о жратве..."
Моррисон открыл глаза оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Оказалось, что компаньон его очнулся от забытья. Его глаза, глубоко запавшие, вначале светились недобрым огнем, постепенно взор смягчился, и, когда раненый полностью оценил обстановку, взгляд его стал по-детски преданным. Он разлепил ссохшиеся губы и просипел:
- Я был худшего о тебе мнения - прости... Вероятно, судил по себе. А ты... Ради друга ты отказался от богатства... Это дорогого стоит. Еще раз прости меня за плохие мысли. Ты благородный человек, Генри... во всех отношениях. Поэтому Рок благоволит к тебе. Не удивлюсь, если ты выживешь, а я... обречен. Я был плохим человеком. Злым. Может, оттого неудачи и преследовали меня. Я был богохульником, но не хочу умирать, не исповедавшись...
Так вот знай, что не я нашел жилу. Да, я шесть лет искал её, проклятую, но она ускользала от меня, подсовывая обманку, манила меня, как скитальца манит далекий горизонт, но также была недосягаема. От неудачи я запил, остался без гроша и хотел уже махнуть из этих проклятых мест куда-нибудь в Калифорнию, но тут черная полоса в моей жизни неожиданно кончилась и пошла относительно белая.
Незадолго до твоего прибытия в Кинг-таун, в город вернулся Перри Аллен. Он-то и нашел эту сумасшедшую жилу на мысе Конд. Кому-то ведь обязательно повезет, и он вместо пирита найдет золото. Повезло Перри Аллену. Но так случилось, что первым и единственным человеком, которого он встретил у входа в салун, был я. Потому что все остальные - порядочные люди - по утрам обычно полощутся в своих ручейках, надеясь хоть немного намыть себе счастья. Перри уже намыл и теперь спешил утолить свою многомесячную жажду: он давно забыл вкус виски, как пахнет женщина и как звучит чужой голос. Я это понял сразу и взял его в оборот.
Этот старый болтун раскололся, как гнилой орех. Я задел его самолюбие, и он расхвастался. Я накачал его виски, а потом... убил. - Пирсон то ли всхлипнул, то ли икнул. - Да, я убил его - сунул нож ему под ребра... и забрал карту... Он, однако, оказался живучим, стал звать на помощь. Я вернулся и помог уму - перерезал глотку...
Пирсон вдруг отчетливо увидел, что по ту сторону костра сидит вовсе не Генри, а Перри с перерезанным горлом, мертвый, страшный, с выпученными глазами и, тем не менее, каким-то образом оживший. И его бы следовало добить...
- Что с тобой? - спросил Перри Аллен голосом Моррисона. - Тебе плохо?
И этот голос прогнал Аллена, и Пирсон увидел, что там снова сидит Генри, товарищ детства или, по крайней мере, знакомый детства, чистоплюй Генри, которого он, Пирсон, сначала презирал, как маменькиного сынка и не любил за его правильный английский без их плебейского акцента, потом - завидовал, когда тот получил приличное образование... И которого он по-прежнему не любит за его паршивое благородство...
