Я поехал в Рим, намереваясь полгода посвятить отдохновению и литературным трудам. По приезде я нанял небольшую квартиру насупротив испанского посольства, ту самую, где двадцать восемь лет назад жил учитель, дававший мне уроки на деньги кардинала Аквавивы. У моей хозяйки была дочка шестнадцати лет, которую я счёл бы привлекательной, если бы не обезобразившая её оспа. Сия ужасная болезнь лишила девицу левого глаза, заменённого фальшивым, что лишь довершало уродство. Я отвёл сие несчастное создание к некоему Тэйлору, английскому хирургу и за шесть цехинов он приспособил ей фарфоровый глаз. Милосердное моё деяние было принято маленькой Маргаритой за объяснение в любви, о чём я узнал лишь много позже.
Имея три тысячи цехинов, не считая открытого счёта у банкира Беллони, я мог жить в Риме со всей видимостью достатка. У меня были рекомендательные письма к венецианскому посланнику синьору Эриццо и сестре сего дипломата герцогине Фиано. Эти знакомства дали мне доступ и в другие дома, благодаря чему надеялся я приблизиться и к старинному моему покровителю кардиналу де Берни.
Однажды утром явился ко мне просить подаяния какой-то обтрёпанный аббат, и к величайшему своему изумлению узнал я в нём моего брата.
— Зачем ты уехал из Венеции?
— Меня вынудила бедность.
— И тебе лучше живётся в Риме?
— Но раз уж я отыскал тебя, любезный брат, у меня ни в чём не будет нехватки.
— Ты ошибаешься, мой друг. Я не богат и не намереваюсь поощрять твоё бездельничество. Разве у тебя нет никаких средств?
— При мне мои таланты.
— Какие же?
— Я могу служить мессу и обучать родному языку.
— Ты — учитель итальянского в Италии!
— У меня уже две ученицы, дочери моего трактирщика.
— И ты смеешь являться перед сими девицами в подобной одежде? Несчастный! Возьми этот костюм и рубашку.
— Превосходно! Но мне нужно ещё и денег.
— Убирайся к чёрту, ты ничего не получишь.
Выйдя от меня, сей бездельник отправился к герцогине Фиано, которая приняла его из одного только любопытства. Он умолял её принять в нём участие, жалуясь, что я бросил его на произвол судьбы, и сия дама обещала ему вспомоществование. Вообразите мой конфуз, когда она завела об этом речь. Я просил её, как милости, не тратить попусту время на этого повесу и пересказал все его мошенничества и проделки со мною. Благодаря моему вмешательству, двери сего дома закрылись для него, но он сумел втереться во многие другие. Всякий встречный говорил мне о нём и старался заступиться за него. Сам он даже откопал аббата Гуаско, обитавшего на третьем этаже возле Trinita del Monte.[6] Сей последний явился с увещеванием, что мне должно быть стыдно бросать своего брата на римской мостовой. Засим он предложил, чтобы я обеспечил его существование, выдавая ему каждодневно три паоли. “Чёрт с ним!” — отвечал я и согласился. Я передал аббату Гуаско небольшой запас вещей и обещал регулярно платить просимый пенсион, который составил почти девять экю в месяц. При моём неверном положении это было всё, что я мог сделать.
XLIII
БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ И ПРЕВРАТНОСТИ ЛЮБВИ
1772 год
Накануне первого дня нового года я приехал в Болонью и остановился у “Св. Марка”. Сделав на всякий случай визит графу Марулли, тосканскому поверенному, явился я к легату-кардиналу Бранкафорте. Мне довелось знавать его в Париже, где он тогда занимался делами, ничего общего с апостолической миссией не имевшими. При рождении внука Людовика XV, герцога Беррийского, папа Бенедикт XIV возложил на сего кардинала обязанность поднести версальскому двору освящённые пелёнки для августейшего дитяти. Маленький принц (в последствии Людовик XVI) получил благословение двух величайших в свете развратников: своего деда и добрейшего кардинала Бранкафорте, который имел обыкновение не вылезать из борделей.
Завидев меня, он кинулся мне на шею и вскричал:
— Per Dio![7] А я ведь ждал вас.
— Ваше Преосвященство ошибались. Меня привела сюда лишь воля случая.
— Так вы совсем забыли своего кума Бранкафорте! Неблагодарный! А как наши любовные дела?
— Pianissimo,[8] Ваше Преосвященство.
— У меня тоже. Я бы и не прочь, но всё-таки не осмеливаюсь.
— Ваше Преосвященство и так слишком на многое осмеливались.
— Это правда. Я предостаточно повесничал, вы кое-что знаете, но будем скромны. Ни слова о нашей молодой жизни.
Я намеревался продолжать в Болонье мирное и уединённое существование, как и во Флоренции. Для сего нет другого такого города во всей Италии, где можно наслаждаться равной свободой и благоденствием. Квартиры, жизненные припасы и вообще жизнь там недороги. Сам город прелестен, кажется, будто это написано красками, а не выстроено из камня, столь он опрятен и украшен. Что касается общества, то мне нечего было о нём и думать. Болонское дворянство очень чванливо и застёгнуто на все пуговицы, особливо перед чужестранцами. Простой народ здесь представляет собой точную копию неаполитанских лаццарони.
В среднем же сословии, хотя людям свойственны честность и добропорядочность, они слишком обыкновенны и ограниченны. Но какое мне было до всего этого дело? Я хотел посвятить себя исследованиям и не искал иных связей, кроме как среди учёных. Во Флоренции наука есть удел немногих, народ там погряз в невежестве. Зато в Болонье каждый щеголяет литературным лоском. Университет сего города насчитывает столько же профессоров, сколько города всей Италии вместе взятые. Недостаточно вознаграждаемые правительством, они находят для себя возмещение, благодаря великому числу учеников. Типографщики берут за тиснение недорого, и хотя инквизиция свирепствует, как ч повсюду, обмануть её не так уж трудно.
Некий аббатик, с которым я свёл знакомство в книжной лавке Тарручи, представил меня семейству Северини, и после сего я потерял всякий интерес к учёным изысканиям. У Северини была сестра тридцати трёх лет, из коих сама она признавала лишь двадцать четыре. Не будучи красавицей, она могла ещё пленять и, к тому же, весьма гордилась своей девственностью, которая начинала уже приносить ей немалые тяготы. Сделавшись предметом её внимания, я ответил взаимностью и открыл дотоле неведомые сей перезрелой деве восторги. Жила она в доме знаменитого тенора Карнали. Пансион стоил мне дюжину цехинов в месяц, а любовница и вовсе ничего. Северини, сам записной развратник, свёл меня со всеми поющими и пляшущими нимфами города. Мы доставили себе несколько прелестных увеселений в тайне от его сестры, непомерно ревнивой, как это всегда бывает при первой любви.
