слезы, и чтобы вернуть маску на место.
Торин помог ему.
– Давай подержу.
Микейн не стал противиться. С губ его сорвался шепот:
– Почему он меня сейчас не видит?
И все же, за исключением Торина, ни у кого в этом зале нельзя было найти сочувствия.
Его вспышка лишь опять распалила отца. Король Торант снова был на ногах, как всегда готовый карать и наказывать. Он ударил Микейна туда, где, как он знал, будет больней всего.
– Наверное, я все-таки ошибся в своем выборе, когда назвал первенца! – прорычал Торант, вызвав призрак, который преследовал Микейна всю его жизнь.
В зале воцарилась мертвая тишина. Каждому из присутствующих доводилось слышать перешептывания и слухи, полные намеков и недомолвок. Микейн и Канте родились близнецами, что не было чем-то необычным. Королевские семьи Азантийи имели долгую историю рождения близнецов – как одинаковых, так и с разной внешностью. И в суматохе родов порядок появления младенцев на свет иногда забывался. Тем не менее кого-то ведь надо объявить первенцем, чтобы вписать в родословную…
Особенно у короля.
Ходили слухи, что Торант намеренно изменил порядок их рождения, чтобы возвысить сына, который был больше похож на него – со светлыми кудрями и таким же бледным цветом лица. В то время как Канте со своей медно-смуглой кожей и угольно-черными волосами пошел в мать.
Микейн не раз задавался вопросом, не стали ли подобные слухи первым клином, вбитым между двумя братьями. Даже сейчас, в глубине души, он и сам частично верил подобным слухам – больше, чем хотел бы признать. Такие сомнения и посеяли в нем некоторую неуверенность и враждебность по отношению к Канте.
Впрочем, когда речь заходила об официальной родословной, никто не осмеливался утверждать обратное. Даже повитухи и целители, принимавшие роды, все при странных обстоятельствах скончались – по крайней мере, так говорили, – хотя такие истории тоже могли быть выдумками, призванными приукрасить все эти слухи и поддержать подобные сплетни.
Даже их мать не могла подтвердить или опровергнуть их. После тяжелой беременности и трудных родов она очень ослабла, страдая от непрекращающейся меланхолии. Медленно сходила на нет, отказывалась есть и чахла. Одни говорили, что супруга короля Торанта покончила с собой, другие – что скончалась естественным порядком. Но никто не оспаривал, что она души не чаяла в обоих своих сыновьях, одинаково заботясь о них.
С их отцом все было по-другому. Он любил их мать всем своим сердцем, а после ее смерти так и не женился вторично, тем более что больше не было необходимости заводить сыновей. Все, в чем Торант нуждался по части женского общества, он всегда мог получить в своем дворцовом павильоне с рабынями для плотских утех. Наверное, именно поэтому король всегда стремился выставить Канте в лучшем свете, видя в своем темноволосом сыне тень женщины, которую он когда-то любил.
И все же в его сердце оставалось совсем мало места и для другого сына. Торант наглядно продемонстрировал это сейчас, раскрасневшийся и кипящий от злости.
– Тебе повезло, что у тебя у самого есть дети! Тем более мальчик! По крайней мере, хоть одна из твоих остроконечных тыкалок, коими ты так любишь баловаться, не опозорила меня! Нам остается лишь молиться, чтобы характер у твоего сына оказался получше, чем у его отца!
Микейн стоически выдержал эту выволочку, хотя при упоминании о сыне Отане по спине у него пробежал холодок. Он намеревался стать ему гораздо лучшим отцом, чем когда-либо был король для него самого. И добавил эту клятву ко многим другим, которые давал касательно благополучия своих детей. Зная это, Микейн достаточно легко выдержал ярость на лице Торанта.
И все же принц тяжело дышал. Торин твердо держал руку на его плече, но в такой поддержке не было необходимости. Принц не собирался еще больше унижаться, особенно после того, как столь откровенно выставил себя напоказ. Подняв руку к лицу, он поплотней пристроил маску на место.
И тут внимание его привлекло какое-то движение за плечом у короля.
Придвинувшись к Торанту почти вплотную, Врит что-то шептал ему на ухо. Король тоже заинтересованно склонил голову – наверняка как всегда готовый прислушаться к совету Исповедника. А потом слегка кивнул, унимая часть своего гнева и явно успокоенный услышанным.
Все это время пристальный взгляд Исповедника не отрывался от Микейна. Только теперь эти глаза были полуприкрыты и прочесть их выражение было невозможно. Врит что-то скрывал.
Только вот что?
Наконец его отец выпрямился и махнул на сына рукой:
– Убирайся… Предоставь остальным из нас обсудить, как исправить твою ошибку, пока она не погубила все королевство.
Микейн коротко кивнул, хотя в спине у него словно застрял железный штырь. И, развернувшись на каблуках, без дальнейших церемоний зашагал прочь, увлекая за собой Торина.
Позади себя он услышал, как король спрашивает у Реддака:
– Есть ли какой-то способ вызнать замыслы Канте? Если он и вправду действовал во службу королевству – как считает император Маккар, – можем ли мы каким-то образом поддержать его?
Резко вдохнув, Микейн продолжил двигаться к выходу. Главное, что от него наконец отцепились. И ему было плевать, что именно там замутил Канте.
«Важно лишь то, что это я буду тем, кто положит этому конец».
Обливаясь по́том, Канте пёкся на дне большого стеклянного колодца. Он уставился на полуденное солнце, повисшее в открытом небе над головой. Принц читал об этой казенской тюрьме, но никогда не думал, что столкнется с ее жестоким устройством воочию.
– Держись подальше от солнца, – предупредил Пратик. Чааен наглядно проиллюстрировал свои слова, сразу же распластавшись всем телом вдоль единственной части колодца, все еще остающейся в тени.
Фрелль помог Мёду перенести своего раненого брата туда же. Нога Шута и часть головы были забинтованы. После того как они попали в засаду в Мальгарде, тюремные целители сразу же обработали его раны от стрел. Судя по всему, их похитители хотели, чтобы смерть пленников была более жестокой и медленной.
«Но, к счастью, нас всего лишь пятеро».
Там, у входа в расщелину, Рами сразу же отделили от остальных. Клашанский принц пообещал сделать все возможное, чтобы заставить своего отца все понять – и обстоятельства их с сестрой похищения, и опасность обрушения луны. После этого всех пятерых подняли на борт императорской летучей баржи и доставили в Казен, где бросили в эту странную тюрьму, похожую на пчелиные соты. Устройство ее предназначалось не только для содержания заключенных, но и для их наказания и пыток.
Канте присоединился к остальным в небольшой изогнутой тени. Круглая яма – такая же, как и все здешние камеры, – на высоту трех этажей поднималась к открытому небу, дразня заключенных близостью свободы. Но стены и пол здесь были сделаны из прозрачного черного стекла, выплавленного из окружающего песка при помощи некоей алхимии, секрет которой был давным-давно утрачен. Не было абсолютно никакой возможности взобраться по этим стенам, чтобы выбраться на волю.
И это было еще не самое худшее.
Хотя солнце в Венце никогда не заходило, в течение года оно совершало медленный круг по небу, отмечая течение времени. Древние строители этих стеклянных сот расположили каждый колодец точно под таким углом, чтобы внизу отображалось круговое движение солнца. Лицо Отца Сверху то показывалось практически целиком, нагревая ямы до обжигающей температуры, то чуть отступало, позволяя движущимся вдоль стен теням слегка охладить пространство. Это означало, что заключенные должны были двигаться вместе с этими тенями или же рисковали сгореть заживо на стеклянном полу.
В середине зимы, как и сейчас, эта серповидная полоска тени была тонкой как бритва, отчего всем пришлось скучковаться у самой стены, плотно прижавшись к ней. Поскольку в одной камере-ячейке их было пятеро, места едва хватало.
Пристроившийся на самом краю Канте привстал на цыпочки, чтобы уберечь пальцы ног от солнечного света. Отблески от стен обжигали глаза даже сквозь закрытые веки. Прямо напротив них в крошечный дверной проем, ведущий в яму, была втиснута железная решетка. Пара имперских гвардейцев с явным удовольствием наблюдала за их попытками не изжариться заживо.
– Может, им хочется малость остудиться? – сказал
