В Барселону я вернулся только через пять дней. Грузовик с такими же, как я, ополченцами въехал в Сиетамо около полуночи. Стоило оказаться в штабе ПОУМ, как нам тут же начали раздавать винтовки и патроны, даже не поинтересовавшись, кто мы и откуда. Началось наступление, и резервы могли потребоваться в любую минуту. В моем кармане лежала медицинская справка, но мне показалось неудобным не пойти вместе со всеми. Я прикорнул на земле, положив под голову коробку с патронами, настроение было хуже некуда. Ранение здорово подорвало мою нервную систему – думаю, так со всеми бывает, – и перспектива снова оказаться под огнем страшила меня. Однако меня спасло обычное испанское manana (завтра), нас никуда не послали, а утром я предъявил медицинскую справку и пошел увольняться. Утомительное, однако, оказалось дело! Меня гоняли из одного госпиталя в другой – из Сиетамо в Барбастро и Монсон, затем опять в Сиетамо, чтобы поставить печати на документах, и обратно, через Барбастро и Лериду. Весь транспорт был направлен на переброску войск к Уэске, и от путаницы на дорогах голова шла ходуном. Где только мне не приходилось ночевать – на больничной койке, в канаве, на узкой скамейке, с которой я посреди ночи свалился, и один раз – в муниципальном общежитии в Барбастро. Если не повезло сесть на поезд, вы были обречены трястись на случайных грузовиках. Тогда приходилось по три-четыре часа торчать у обочины вместе с группами недовольных крестьян, нагруженных узлами с утками и кроликами, и без устали махать проезжавшим машинам. Когда наконец удавалось остановить грузовик, не наполненный людьми, буханками хлеба или ящиками с патронами, вас ожидала тряска по ухабистой дороге, отбивавшей все внутренности. Ни одна лошадь не подкидывала меня так высоко, как эти грузовики. Оставалось только сбиться в кучку и держаться друг за друга. К своему стыду, я обнаружил, что пока не могу вскарабкаться на грузовик без посторонней помощи.
Я провел ночь в госпитале Монсона, куда приехал на медицинскую комиссию. На соседней койке лежал гвардеец из штурмовой группы, раненный в левый глаз. Он был настроен дружелюбно и угостил меня сигаретами. «В Барселоне нам пришлось бы стрелять друг в друга», – сказал я, и мы рассмеялись. Удивительно, как меняется общий настрой, когда оказываешься недалеко от передовой. Вся или почти вся неприязнь между политическими партиями куда-то уходит. Не помню, чтобы на фронте какой-нибудь сторонник ПСУК относился ко мне враждебно из-за того, что я член ПОУМ. Такое происходило только в Барселоне или в других местах, еще дальше расположенных от фронта. В Сиетамо было много гвардейцев из штурмовых отрядов. Их прислали из Барселоны для участия в наступлении на Уэску. Гвардейцы в принципе не предназначались для участия в военных действиях, и многие из них еще не нюхали пороху. В Барселоне они были королями, а здесь всего лишь quintos (новичками), и на них свысока поглядывали пятнадцатилетние мальчишки из ополчения, проторчавшие на передовой несколько месяцев.
В монсонском госпитале врач проделал привычную процедуру с вытягиванием языка и вставлением зеркальца, так же весело, как и прочие, порадовал меня, что говорить мне больше не суждено, и подписал медицинское заключение. Пока я дожидался осмотра, за дверями шла какая-то болезненная операция без наркоза – почему без наркоза, не знаю. Она длилась долго, стенания и вопли неслись непрерывно. Когда я вошел в операционную, стулья были разбросаны, а на полу растеклись лужицы крови и мочи.
Подробности последней поездки запечатлелись в моей памяти с особой отчетливостью. Теперь у меня было другое настроение, и я воспринимал все гораздо яснее, чем несколько месяцев назад. На руках было увольнение с печатью 29-й дивизии и медицинское свидетельство о «негодности к военной службе». Я мог вернуться в Англию и, следовательно, мог впервые окинуть Испанию свободным взглядом. Я мог провести в Барбастро целый день, потому что поезд ходил только раз в сутки. Раньше я видел Барбастро только мельком, он казался мне частью фронта – серое, грязное, неуютное место, заполненное ревущими грузовиками и замызганными солдатами. Теперь все выглядело иначе. Гуляя по городу, я видел красивые извилистые улицы, старинные каменные мосты, винные лавки с огромными, в человеческий рост, влажными бочками и интригующими полуподвальными мастерскими, где мужчины мастерили самые разные вещи – колеса для телег, кинжалы, деревянные ложки и бурдюки. Я стоял и с большим интересом смотрел, как ремесленник мастерит бурдюк, меня поразило, что его шьют мехом внутрь и шерсть не удаляют, так что, можно сказать, мы пьем воду и вино, настоянные на козьем волосе. Я пил из таких бурдюков уже несколько месяцев и только сейчас узнал, как они устроены. На окраине города протекала мелкая речушка с изумрудно-зеленой водой, а посреди нее высилась большая скала с врезанными в нее домиками. Живя в таком домике, можно прямо из спальни плевать в воду, текущую в ста футах внизу. Множество голубей устроили себе гнезда в расселинах скалы.
В Лериде тоже были старые, полуразвалившиеся дома, на их карнизах не одна тысяча ласточек свили гнезда, которые на близком расстоянии были удивительно похожи на лепные украшения периода рококо. Странно, но почти шесть месяцев я ничего этого не замечал. Теперь, с документами об увольнении в кармане, я вновь почувствовал себя человеком и даже в какой-то степени туристом. Чуть ли не впервые я осознал, что нахожусь в Испании – в стране, которую всегда мечтал посетить. Казалось, что в тихих, удаленных от центра улочках Лериды и Барбастро я улавливаю легкое видение, далекий отголосок той Испании, какая живет в нашем воображении. Заснеженные горные цепи, пастухи, пасущие стада коз, подземелья инквизиции, мавританские дворцы, черные вереницы мулов, серые оливковые деревья и лимонные рощи, девушки в черных мантильях, вина Малаги и Аликанте, соборы, кардиналы, бои быков, цыгане, серенады – словом, настоящая Испания. Из всех европейских стран именно она пленила мое воображение. Обидно, что, наконец оказавшись здесь, я увидел только этот северо-восточный уголок в самый разгар хаотичной войны, да еще по большей части в зимнее время.
Я вернулся в Барселону поздно, мечтать о такси не приходилось. Попасть в санаторий имени Маурина, расположенный за городом, было невозможно, и потому я направился в «Континенталь», по пути где-то поужинав. Помню свой разговор с отнесшимся ко мне по-отечески официантом: я восхитился дубовыми кувшинами, обитыми медью, в которых приносили вино, и спросил, нельзя купить несколько таких и увезти с собой в Англию на память. Официант понимающе закивал: «Не правда ли, хороши? Но сейчас их не достать. Никто ни таких кувшинов, ни кружек не делает. Вообще никто ничего не делает. Все из-за этой войны!» Я согласился с ним, что война – это нехорошо. И когда официант вежливо поинтересовался, понравилась ли мне Испания, снова почувствовал себя туристом. Приеду ли сюда еще? О да, обязательно. Эта мирная беседа запала мне в душу особенно потому, что потом события приняли совсем не мирный оборот.
Когда я вошел в гостиницу, жена сидела в холле. Она поднялась и подошла ко мне наигранно беспечно – так мне показалось. Обняв меня и нежно улыбаясь – специально для людей, сидящих в холле, она шепнула:
– Уходи!
– Что?
– Уходи отсюда немедленно!
– В чем дело?
– Не стой здесь. Нужно скорее уходить!
– Что такое? Почему? Что все это значит?
Жена взяла меня под руку и повела к лестнице. На полпути нам встретился француз – не буду называть его имени, ибо, не являясь членом ПОУМ, он частенько помогал нам во время беспорядков. Француз озабоченно посмотрел на меня.
– Послушай! Тебе нельзя здесь оставаться. Быстро уходи и где-нибудь спрячься, пока не вызвали полицию.
И подумать только! Внизу лестницы ко мне опасливо выскользнул из лифта один из служащих гостиницы, тоже член ПОУМ (полагаю, управляющий об этом не знал), и на ломаном английском посоветовал быстрее уходить. Я по-прежнему ничего не понимал.
– Что все-таки, черт подери, происходит? – спросил я, когда мы вышли на улицу.
– Разве ты не слышал?
– О чем? Я ничего не знаю.
– ПОУМ запрещена. Гвардейцы захватили все здания. Почти все члены ПОУМ в тюрьме. Говорят, уже пошли расстрелы.
Значит, началось. Надо было где-то поговорить. Во всех больших кафе на Рамблас толклись полицейские, но мы нашли тихое кафе на одной из боковых улиц. Жена рассказала, что случилось после моего отъезда.
15 июня жандармы неожиданно арестовали Андреу Нина в его кабинете и в тот же вечер, ворвавшись в гостиницу «Фалкон», захватили всех, кто там находился, – по большей части отпущенных в отпуск ополченцев. Гостиницу тут же превратили в тюрьму, и вскоре ее, как говорится, под завязку набили разного рода заключенными. На следующий день ПОУМ объявили нелегальной организацией и все ее офисы, книжные киоски, санатории и центры Красной помощи[57] были захвачены. Тем временем полиция арестовала всех, кто ей попался под руку и о ком было известно, что они каким-то образом связаны с ПОУМ. В течение нескольких дней почти все сорок членов Исполнительного комитета оказались в тюрьме. Возможно, одному или двум удалось спрятаться, но полиция прибегла к действенной уловке (ей пользовались обе стороны) – задержала жен в качестве заложниц. Определить, сколько людей арестовано, было невозможно. Жена слышала, что только в одной Барселоне бросили в тюрьмы четыреста человек. Сейчас я думаю, что даже тогда число арестованных было больше. Кого только не хватали в те дни! Были случаи, когда полиция не гнушалась даже арестом лежащих в госпиталях ополченцев.
