Мариэла часто уходила в гавань. Сидела на причале, бездумно глядела на тихую синюю воду и давала волю слезам. У нее был брат Санчо. Но он ушел работать на сахарные плантации, и о нем давно ничего не было известно. Я не мог представить без этой черноглазой девушки дальнейшей жизни.
А она со слезами на глазах твердила: «Ох, мой бонито Педро, я совсем одна! Забери меня с собой».
Я понял, что расстаться мы не сможем, и стал упрашивать Якова, имевшего влияние на капитана, взять Мариэлу на пароход. Она может выполнять любую работу!
После различных трудностей и улаживания формальностей, нам все же удалось уплыть вместе. И вот мы стоим на палубе в обнимку, и соленый морской ветер ласкает наши лица!
Через время из туманной дымки показались родные берега. Мы поселились в нашем городке.
Когда я вернулся, отца уже не было в живых. Горечь от потери отца немного смягчалась тем, что моя возлюбленная была рядом. Более всего я переживал из-за того, как моя мать примет испанку. Но мои волнения оказались напрасными! Мать ласково относилась к Мариэле. Своим веселым характером испанская девушка вызвала симпатию и у моих родных. Они называли ее Марией.
Постепенно Мария-Мариэла освоила наш язык, хотя поначалу говорила гортанно, делая много жестов. Они с матерью занялись хозяйством, трудясь на нашем маленьком огородике.
Я оставил море, но очень тосковал по нему, как и Мариэла. Мы часто плавали по речушке на лодке, купались, удили рыбу. Я с увлечением рассказывал Мариэле о «морских сражениях» нашего детства, она задорно смеялась, но временами в глазах ее проглядывала грусть. Она тосковала по морю, по солнечной Аргентине, по пальмам и прибою, а наши осенние дожди и вовсе вызвали у нее глубокую печаль.
А вот снегу она радовалась! Для нее белые снежные хлопья, сугробы большие, словно медведи, замершая, будто стеклянная, река, были как чудо! С легким визгом она каталась на льду, играла в снежки и легко дышала свежим морозным воздухом, пахнущим дымком печных труб и свежестиранным бельем.
Особенно трудно приходилось Мариэле с ее верой. Она была католичка, а в тридцатые годы в нашей стране были закрыты католические храмы, многие иерархи оказались в лагерях. На всей европейской территории страны католических священников едва насчитывалось двадцать человек. К счастью для девушки один из таких священников жил в соседнем городе. Время от времени Мариэла ездила на моления в его тайную общину, но мы с мамой, как могли, отговаривали ее от этих поездок. Тем более по стране проходила грандиозная атеистическая пропаганда и к каждому верующему относились с подозрением. Мариэла ласково и спокойно убеждала меня в необходимости, хотя бы время от времени, пусть и в домашних условиях, в мыслях своих обращаться к Господу, но я только посмеивался над ее предрассудками. Знал ли я тогда, как сама жизнь опровергнет мои заблуждения?
В те годы я уже вовсю трудился на небольшом заводике сельскохозяйственных машин, построенном в одну из пятилеток.
Вскоре в нашей семье случилось прибавление - родилась чудненькая дочурка, которую мы назвали Лаурой. Черноволосая, с глазками орехового цвета, как у мамы. Мы развернули хозяйство, купили корову, и наша малышка росла и радовала нас.
Заветной нашей мечтой было побывать у моря, подышать его воздухом, понырять в синих волнах. Подкопив денег, мы, к шестилетию Лауры, поехали в Евпаторию.
Долгожданное море открылось перед нами в блещущей лазури. Южный ветер принес морю крупную лиловую зыбь. Мы думали, что наша малышка испугается тяжелых, темно-зеленых волн, но Лаура бегала у самого прибоя, радовалась чайкам и крепкому свежему соленому ветру.
Море кружило голову Мариэле. Мы, словно два дельфина, резвились на волнах, а вечером дышали морским воздухом, втроем сидя на берегу, и ветер развевал наши волосы.
Ласковым июньским утром мы вышли из дома очень рано. Море было спокойным, и мы хотели выйти на шаланде со знакомым рыбаком, половить скумбрию.
Но счастье никогда не бывает бесконечным, и судьба приготовила нам страшные испытания.
Известие о начале войны, словно плетью, больно ударило нас… Я очень переживал о матери, которая осталась одна на хозяйстве.
Помню, нам удалось уехать с большими трудностями. На вокзале была суматоха, у касс - давка и билетов не достать. Нам продал билеты втридорога цыганистого вида ловкий парень, обещавший, если необходимо, достать еще столько же…
Мы ехали, глядели на окружающий мир: другими стали проносящиеся за окном пейзажи, деревья замерли в тревожном ожидании, горестно плакали птицы, небо то и дело покрывалось черными тучами, за которыми мелькали призрачные сполохи красного зарева … Лица у людей были тревожными, глаза женщин блестели от слез.
Повестка из военкомата не заставила себя долго ждать…
Слезинка скатилась по моей щеке, тревожным комком сжалось сердце, когда эшелон с красноармейцами уходил на фронт… Гремели трубы оркестра, неистово заливалась разухабистая гармонь, я держал собранные в дорогу харчи, а перед глазами на уплывавшем от меня перроне, стояли дорогая моя мама, любимая Мариэла и чудненький цветочек мой – Лаура. Вот, чтобы не растоптали грубые немецкие сапоги этот цветочек, чтобы сберечь свой дом, своих любимых, отстоять свободу своей родины я и сжимал винтовку в пропахшем табаком и кирзовыми сапогами поезде, мчавшемся на запад…
И не знал я, сколько еще горя мне отмеряно жестокой судьбой!
Не буду подробно рассказывать о прибытии на фронт и о первом бое - об этом хорошо рассказывают многие бывалые солдаты в своих воинских воспоминаниях. Скажу только, что первый бой с фашистами оглушил меня. Как это было не похоже на наши детские сражения на плотах!
Но все же я вспоминал их! Закипела кровь во мне, взяв на изготовку винтовку с примкнутым штыком, шагнул я в свою первую в жизни атаку. И глотка моя издавала страшный вопль - крик ненависти к врагу, пришедшему отнять у меня все самое ценное, что есть на белом свете – моих близких, мой дом!
Помню, как пронзил я штыком безжалостно первого немца, и увидел его изумленные, покрытые пленкой страха и удивления глаза…
Воевать нас отправили на южный фронт. Добирались мы туда долго, в кузове большой машины. Ехали хмурые, неразговорчивые, пропыленные насквозь. Там я и познакомился с одним хорошим пареньком. Все называли его Василек. Глаза у него были синие, светлые волосы – словно перышки белого лебедя, и сам он был хрупким, совсем еще мальчишкой. Он был самым веселым и неунывающим из всех.
Ехали мы долго, говорили мало. Но он как-то сумел расшевелить меня. Доверился я ему, рассказал обо всем – о своей жизни, о Мариэле, о маленькой доченьке своей, о маме.
Василек тоже стал рассказывать о себе. Он ушел на фронт добровольцем прямо со студенческой скамьи, прибавив себе год, чтобы казаться старше. Были у него мама и сестренка, отец давно сидел в лагере, по словам Василька, по злому навету.
Я удивлялся терпению и оптимизму этого паренька. Мы, уже пожившие и опытные мужчины, были сирыми и понурыми. А он был уверен в победе, убежден, что сломим хребет врагу.
Но договорить тогда мы не успели.
Словно железные шмели загудели над нами самолеты с крестами на крыльях.
Машина остановилась, и мы рассеялись по пахучей безбрежной степи. По траве защелкали пули, загрохотали вокруг взрывы. Разбомбив вдребезги нашу машину, истратив запас бомб и пуль, враг скрылся.
Увидел я моего дружочка Василька – пуля угодила ему в лицо. Отчаяние душило меня, оттащил я своего друга подальше, но уже было поздно, посмотрел Василек в последний раз в мои глаза, и ушла его душа в небесные выси.
Так воевал я до осени. Научился переносить трудности, не бояться стрельбы, взрывов снарядов, холода и зноя. Я все ожидал писем от моих родных, но, после трех первых, пропахших слезами писем, весточек больше не было.
Все больше поступало известий о насильственно и жестоко изгаженных, измученных врагом родных городах и хатах…
