– А ребенок?
– Я была не в себе, а ребенок все рос. К родам я совсем оправилась. Вязала детские вещички и слушала, как она пинается внутри и просится на свет божий. Я мечтала, что мы с ребеночком переедем в маленькую квартирку и как-нибудь проживем. Про Бенгта я больше не думала. Или, может быть, все-таки надеялась, что однажды мы снова встретимся, и все продолжится как ни в чем не бывало… Да, наверное, об этом я и мечтала. О том, что мы снова будем вместе.
Последние слова Юдит произнесла еле слышно.
– Если бы вы подали ему знак, Бенгт тут же приехал бы…
– Если бы он захотел, то нашел бы меня!
– С чего вы взяли, что он не хотел? Вы же переехали, да еще и фамилию сменили на мужнюю. Юдит Кляйн – а он-то искал Юдит Хирш!
Юдит сделала вид, что не слышит, и поджала губы.
– Мне больше нечего сказать этому человеку. Он все погубил. Потом мы снова встретились – и ничего хорошего из этого не вышло. Я сглупила и рассказала ему о Ребекке. Он пообещал мне, что не будет ее искать: мы не имели на это права, ведь я подписала бумаги. Мы должны были оставить девочку в покое. Она думала, что пастор с женой и есть ее родители. А он взял и поехал туда. Ворвался в ее жизнь – и этого ему простить нельзя. Ей хорошо жилось! И вот в один ужасный день, когда мы с Гербертом – это мой муж – показывали клиентам модели платьев, вдруг зазвонил телефон. Это была приемная мать Ребекки, она негодовала, кричала, обвиняла меня в том, что я подослала Бенгта, и это разбило девочке сердце. Я слышала ее голос на заднем плане – ужасный, душераздирающий крик. И это кричала наша дочка… А я не могла ее утешить, я ничего не могла поделать… Потом она пропала, но об этом я узнала только после похорон – она утонула спустя пару недель после второй встречи с Бенгтом. Я больше не желала его видеть. А он – представь себе – во всем обвинил меня! Говорил, что он-то никогда не отдал бы Ребекку в приемную семью. По какому праву он говорил мне такое, скажи?
– И поэтому вы хотели, чтобы он умер?
– Была зима, скользко. Мы оказались на пирсе, вокруг которого чернела открытая вода. Не помню уже, как вышло – хотела ли я броситься в воду или просто убегала от него. Он ринулся за мной, обхватил руками – говорил, чтобы утешить, как будто меня можно было утешить. Поскользнулся, взмахнул руками, попытался ухватиться за меня, но я просто смотрела, как он соскользнул с края пирса и упал в воду. Дело было в ноябре. Сначала у него был такой изумленный взгляд, как будто он не мог поверить своим глазам. А я стояла и смотрела, не шевелясь. Он стал кричать, звать на помощь, захлебываться, но я просто смотрела, как у него синеют губы.
– Но он выжил.
– Даже не понимаю, как ему удалось. Я просто ушла.
– Но как-то ведь он выбрался из воды? Наверное, вы ему помогли.
Юдит покачала головой.
– Я хотела, чтобы он умер. Как будто это искупило бы его вину перед Ребеккой и передо мной.
– Но он жив, Юдит! Он есть!
– Когда я увидела ту заметку в газете, подумала, что это кто-то другой, только имя одно. И лицо.
– А если бы вы встретились сейчас?
– Он не захочет встречи. В этом я уверена.
– Вы могли бы позвонить ему. Или написать письмо.
– Не помнит он нашу любовь. Все было так давно. В другой жизни.
– Но вы же помните.
– Это другое. Он мне часто снится. И в этих снах все еще хорошо, ничего страшного еще не случилось.
Юдит помолчала и вдруг добавила:
– Я хотела бы попросить у него прощения. Можешь помочь мне? Можешь найти его?
– Попробую, – ответила я как можно спокойнее и ушла, оставив ее отдыхать.
Марек сидел на лесах возле моего окна и ждал, как индеец в засаде. Увидев меня, он спросил, где я пропадала. Его приятели давно уехали в город.
– Почему ты не уехал с ними? – спросила я.
– Потому что хотел увидеться с тобой, – ответил он.
Мы сидели за шатким столом в домике на колесах, ели белую фасоль и пили вино.
– Я не знаю, кто мой отец, – сказала я вдруг.
– Это ничего, – ответил он. – Я даже матери своей не знаю.
– Странно. Обычно люди знают своих мам.
– Ну, я вырос в детдоме. Нянечки нашли меня на скамейке в парке. В картонной коробке. Я был завернут в бумагу, – Марек рассказывал, жуя фасоль и запивая вином. Тон у него был довольно беззаботный, хотя жизнь в детдоме была тяжелая: наказывали за все подряд, еды не хватало, одеяла были слишком тонкими, старшие обижали младших.
– Приходилось быть шустрым. И слушаться. Нельзя было говорить «не хочу». Они умели наказывать. Кололи ножами, жгли спичками. Забирали еду. Три, четыре дня подряд забирали хлеб, молоко – всё.
– Неужели нянечки не видели?
– Они тоже боялись. С этими парнями никто не мог сладить. Оставалось только терпеть.
Я уставилась на Марека, как будто впервые увидела. Сколько он всего вытерпел? Спички и ножи. Недоедание. Плюс трусливые тетки, которые просто смотрели и ничего не делали.
– Но я был не робкого десятка, не думай.
Я покачала головой.
– Я убегал. Первые два раза меня ловили, а на третий не смогли. Тогда мне было тринадцать.
Больше он не хотел рассказывать, но мне хотелось знать, что было дальше, и я стала выведывать кусочек за кусочком. Обрывки событий складывались в картину последних десяти лет. Сначала он угодил в компанию беспризорников, которые попрошайничали, воровали и ночевали под мостами. Им встречались и добрые люди, но недобрых было больше. Зимой они рисковали замерзнуть насмерть спьяну, потому что согреться можно было только водкой, которую они либо воровали, либо клянчили. А когда не было водки, годился и клей.
– Пару лет я проболтался с ребятней, а потом познакомился с большими парнями… они стали заботиться обо мне. Очень хорошо заботились.
– Что за «большие парни»?
Марек засмеялся – он и забыл, что я выросла в Швеции, где всем так хорошо живется, что никому не приходится воровать.
– Значит, ты вор? – спросила я, чувствуя, что это мне уже не нравится.
Марек покачал головой: нет, ему хватило одного раза. И одной отсидки. В тюрьме он и повстречал «босса», который продавал шведам рабочую силу. Здесь, в Швеции, у него были связи с разными прорабами, которые давали польским парням работу на два-три месяца. Марек приехал в Швецию уже в четвертый раз. Полиция нагрянула лишь однажды. Конечно, кое-что в этой работе ему не нравилось, но в основном все устраивало. Денег тут платят в несколько раз больше, чем в Польше. Без этих заработков он не смог бы учиться. Может быть, он сможет выучиться на врача, хотя это вряд ли. О таком он даже мечтать не смеет.
Я спросила, сколько ему осталось учиться. Марек пожал плечами:
– Минимум четыре года.
Он быстро и мягко провел ладонью по моей щеке.
– Но однажды… – вдруг произнес он, и глаза засветились. Поставив на стол бокал, он знаком велел мне обуться и накинул на меня куртку.
– Зачем? Я не хочу гулять! Там холодно! – мне вовсе не хотелось на улицу.
Марек только смеялся и качал головой. Сунув ноги в тоненькие спортивные туфли, он натянул на голову вязаную шапочку, которая прикрывала только самую макушку. Он был похож на Винни-Пуха, такой же мягкий и какой-то потерянный.
– Жди здесь! – он указал на дверной коврик. – Когда позову – выходи. Но не раньше!
Марек вышел, а я осталась стоять у двери. Чтобы не чувствовать себя совсем глупо, взяла бокал и допила оставшееся вино.
Я прислушивалась к звукам за дверью, но ничего особенного не слышала. Потом Марек позвал меня, и я осторожно открыла дверь, готовая к любой неожиданности. Откуда-то сверху раздался свист. Я подняла голову и увидела канат, протянутый надо всеми вагончиками. Марек шел по канату в свете гирлянд примерно в пяти метрах над землей. Я надеялась, что он выпил меньше, чем я. Марек насвистывал знакомую французскую мелодию, одну из любимых песен Софии – “Je ne regrette rien” Эдит Пиаф. Она всегда включает ее, когда у нее настроение на нуле и она вот-вот заснет на диване. Правда, Марек насвистывал эту мелодию задорно, под такую не заснешь. Когда он наконец добрался до дерева, я захлопала в ладоши. Но шоу еще не закончилось. Прогулка по канату оказалась разминкой. На дереве висели гимнастические кольца, и Марек стал раскачиваться вниз головой, продев в них ноги. Найти подходящее дерево, наверное, было непросто – он раскачивался, совсем не задевая веток, а потом принялся подпрыгивать и кувыркаться.
– Еще показать? – крикнул он. От разгоряченного тела в вечернем холодном воздухе поднимался пар.
– Нет! – крикнула я в ответ. – Спускайся лучше! Пожалуйста, спускайся!
– Почему бы тебе не подняться сюда? – поддразнивал он.
Я помотала головой. Он что, будет качаться, пока не упадет? А я буду стоять и смотреть, как он летит вниз, чтобы разбиться о землю?
– Спускайся! – рявкнула я. – Не хочу смотреть!
Я повернулась и пошла прочь. Пусть кувыркается, сколько влезет, а я не собираюсь глазеть.
