– А почему вы уехали? – спрашивает Эйми. Весь вечер она внимательно слушала каждое его слово, будто ждала, что он случайно откроет ей смысл жизни.
– Почему уехал? – Он делает глоток пива. – Знаешь, это хороший вопрос. Думаю, все сводится к старой американской дилемме – к зарплате. Или отсутствию таковой. Властьимущие рассчитывают, что ты будешь получать ее, если захочешь есть, пить и иметь жилье. Это одиннадцатая заповедь. И ты оплатишь долги своевременно. – Он допивает свое пиво и наливает себе еще. – Но, уверен, Саттеру интересно, почему я уехал не из Ки-Уэста, а из Оклахомы. Я прав? – Он смотрит на меня, выгнув бровь. Я признаюсь, что такой вопрос приходил мне в голову.
– И это справедливый вопрос, – говорит он. – Без всяких сомнений. Позволь мне начать вот с чего: я действительно хотел жить там ради тебя и Холли. Ты не представляешь, как мне этого хотелось. Вы двое были для меня важнее всего на свете. Но, как оказалось, я не был скроен для семейной жизни. Во всяком случае, в общепринятом смысле. Твоя мама тоже так считала. Наши с ней отношения пошли вразнос, и исправить их могло, кажется, одно: если меня не будет рядом. Хотя бы какое-то время. Иногда проблема состоит в том, что ты и не замечаешь, как «некоторое время» превращается в вечность.
Меня такой ответ не устраивает, но я не даю ему возможности отравлять мне душу. Пока.
– Так что произошло у вас с твоей женой? – встревает миссис Гейтс. Ее вмешательство удивляет меня. По тому, как она сидела, уставившись в скатерть, я решил, что она уже в отключке.
– Старая история, – говорит он. – Непримиримые противоречия. Дело в том, что она всегда хотела какого-то будущего, а не мог дать ей никакого.
– Ха! – восклицает миссис Гейтс. Она откидывает голову, но ее голова, как у китайского болванчика, тут же падает вниз. – По моему опыту, непримиримые противоречия означают, что у мужа и жены несогласие только в одном: она считает, что изменять нельзя, а он – что можно!
Отец спокойно говорит на это:
– Для мужчин всегда тайна, что думают женщины. И тут у меня с языка слетают, будто сами по себе, слова:
– Мама говорила нам, что ты ей изменял. – Мне странно слышать эти слова из собственных уст, но они произнесены, и я вынужден продолжать. – Она все время пыталась свалить всю вину на тебя. Только я никогда ей не верил. Я считал, что она делает это для того, чтобы перетянуть нас на свою сторону.
Секунду отец водит пальцем по краю пивной кружки, размышляя.
– Ну? – говорит миссис Гейтс. – Изменял? Не поднимая глаз, отец отвечает:
– Может быть. Немножко.
Думаю, это как раз тот случай, когда тайное стало явным и ты уже не можешь лгать. Понимаю, это звучит по-идиотски, но я все еще пытаюсь убедить себя в том, что это мама с ним плохо обращалась, и поэтому ему пришлось искать утешения на стороне.
– Проклятье! – восклицает миссис Гейтс. – Вот ответ в типично мужском духе! Как можно изменять немножко?
Отец снова надевает улыбку, только она уже не настоящая.
– Ты знаешь, как это бывает, – говорит он. – Идешь куда-нибудь выпить и приятно провести время, а потом одно цепляется за другое. Эти девицы ничего не значат. Некоторые из них потом не даже запоминаются.
– Некоторые? – говорю я. – А сколько их было? У отца такой вид, будто он и в самом деле мысленно пытается пересчитать их, но сдается.
– У меня не было при себе счетчика.
– Все. С меня достаточно того, что я услышала. – Миссис Гейтс хлопает ладонью по столу. – Не знала, что связалась с серийным насильником!
– О, черт. – Отец сконфуженно смотрит на меня. – Опять она преувеличивает. Я надеялся, что сегодня мы обойдемся без таких вещей.
Миссис Гейтс наклоняется вперед.
– Я не вещь.
– Я сказал совсем другое, что ты иногда… скажем… все излишне драматизируешь.
– Я не дра… дра… драмазирую. А чего ты ожидал от меня? Что я буду спокойно сидеть и слушать, как ты трахал баб, которых даже не любил?
– Эй, я не говорил, что не любил их. Я любил их всех, даже тех, с кем был всего сорок пять минут.
– Ого! Сорок пять минут, да? Тогда скажи мне, когда закончатся мои сорок пять минут?
Отец склоняет голову набок.
– Откуда мне знать? Я же не ношу часы. Даже я понимаю, что такое говорить не надо. Нарисованные брови миссис Гейтс взлетают вверх так быстро, что кажется, будто они сорвутся с ее лба и улетят.
– Теперь я услышала все! Ты – подлый кобель. Ты заставил меня поверить, что я нужна тебе, и я ради тебя бросила мужа и двоих детей.
– Детей? Да твоим детям уже за двадцать! Кроме того, я никогда не просил, чтобы ты кого-то бросала.
Она краснеет до корней крашеных волос.
– По-твоему, можно вот так выбросить меня, как старую, обглоданную кость? Ну, сейчас ты узнаешь, что я думаю об этом. – Она берет блюдо с отборными жареными ребрышками и швыряет их в отца.
Десятицентовики на его рубашке скрываются под потеками соуса.
– Какого черта! – восклицает он, глядя на темные пятна.
Это могло бы стать звездным часом миссис Гейтс, и она могла бы с триумфом покинуть сцену, но она еще не закончила:
– Посмотрим, понравишься ли ты дамочкам в таком виде. – Она взмахивает рукой, и пивная кружка летит на плиточный пол и разбивается на мелкие осколки.
Отец говорит:
– Господи, да успокойся ты, – но тут подходит хозяин заведения и заявляет:
– Черт побери, Томми, – Томми – так зовут моего отца, – я же просил тебя не приводить сюда эту психопатку, когда она напьется. Быстро уводи ее, пока она тут все не переломала.
– Но ко мне приехал сын, – говорит отец.
– Плевать. Люди приходят сюда отдохнуть, а не смотреть на все это дерьмо.
– Да я за любые деньги тут не останусь, – заявляет миссис Гейтс. Она вскакивает и тут же валится на стол, и кружка отца падает на пол вслед за ее.
– Угомонись, – говорит ей отец. Он встает, бросает на стол двадцатку и говорит: – Саттер, расплатись по счету. Я ей помогу.
Я отвечаю:
– Конечно. – Естественно, двадцатки мало, чтобы рассчитаться за ребрышки и пиво, поэтому нам с Эйми приходится добавлять свои деньги. Наконец все вопросы улажены, и мы уходим из заведения.
Моросит дождик, и фонарь на дальнем конце парковки освещает орущую миссис Гейтс:
– Пошел прочь, ты, козел в волчьей шкуре!
– Прекрати, – говорит ей отец. – Успокойся. Ты все неправильно поняла.
Однако совершенно очевидно, что миссис Гейтс успокаиваться не намерена. Вместо этого она берет свою огромную, как шар для боулинга, сумку за длинный ремешок и, размахнувшись, бьет отца по лицу.
– Не смей мне указывать! – кричит она и снова замахивается сумкой.
Отец пригибается, закрываясь руками, но миссис Гейтс, свирепая, как средневековый воин, бьет его сумкой снова и снова.
– И больше не смей просить у меня взаймы, – орет она и – бум! – сумка врезается в отцовское плечо. – Ты отдашь мне все, что задолжал, до последнего цента! И не думай, что тебе удастся увильнуть. Что, решил захапать мои денежки и сбежать? Не получится! – Бум, бум, бум.
Наконец отец хватает ее за руки и прижимает к своей машине. Она тяжело дышит и бормочет:
– Никчемный сукин сын. Ты хоть понимаешь, какой ты? Никчемный.
Я предлагаю отцу загрузить ее в мою машину и отвезти домой, но отец качает головой:
– Спасибо, Саттер, но лучше я отвезу ее сам. И поговорю с ней наедине.
– Нам ехать за тобой?
– Нет, не надо. Езжайте к моему дому. Встретимся там через полчаса.
– А ее машину ты оставишь здесь?
– С ней ничего не случится. – Он улыбается так, будто ничего не произошло.
– Ты точно приедешь домой через полчаса?
– Точно, минута в минуту.
Полчаса. Час. Полтора. Отца нет. Моросящий дождь превращается в ливень, который стучит по крыше машины. Лобовое стекло заливают потоки воды.
– Думаю, он не приедет, – говорю я и делаю большой глоток своей смеси из виски и «7Up».
– Плохо, что у тебя нет номера его мобильного.
– А это все равно ничего бы не дало. У меня нет мобильного.
– Ты же недавно купил новый.
– Я его потерял.
Сверкает молния, и гром гремит так близко, что кажется, будто небо раскалывается прямо над машиной.
– Да-а, дело дрянь, – говорю я. – Наверное, нам надо выдвигаться домой.
– Не обязательно. Ведь мы можем ждать, сколько ты захочешь.
– Какой в этом смысл? Папа все такой же. Ушел и не попрощался. – Я завожу двигатель и уезжаю, даже не бросив прощальный взгляд на дуплекс.
Некоторое время мы молчим. Я даже не включаю музыку. Тишину нарушают гром и шелест дворников по стеклу. К этому моменту я уже успеваю осмыслить свою долгожданную встречу с отцом. Полнейший крах. Как я понимаю, он действительно изменял маме. И она могла не по-детски так разозлиться. Однако его, судя по всему, не волнует никто, кроме него самого. Господи, он даже забыл о моем приезде. А этот бред насчет того, как ему хотелось быть рядом со мной и Холли? Он что, потерял счет времени? Если ты на самом деле любишь своих детей, счет времени ты никогда не потеряешь.
