— Ну, решайте, — добавил Чернявый. — Время не ждет.
Фашисты сверлили глазами своего главаря, но заговорить никто не осмеливался.
— К оружию! — вдруг истошно завопил. Пирипо. — Готовьсь! Пли!
— Да где ж его взять, оружие-то? — отважился спросить Маргароне. — Правда, у нас есть винтовки авангардистов, но, сами знаете, они только ребятишкам для забавы годятся.
— Бум! Бум! Та-та-та-та!
От криков секретаря дребезжали окна.
— Боже правый, да он с ума сошел! — всплеснул руками Рачинедда.
Тут священник встал с дивана и подошел к Пирипо.
— Успокойтесь, успокойтесь! Вы же не Всевышний, чтоб брать на себя вину за мирское зло. Все в руце божией. Эти адские, дьявольские образы надо убрать. Идемте со мной. — Он подвел его к бильярдному столу.
Пирипо как во сне вскарабкался на стол; глаза у него сразу осоловели, а цвет лица стал сизым. Чернявый, как кошка, прыгнул с плеч Косты на плечи Пирипо и начал потихоньку подтягиваться к портрету, при этом он со всей силы сдавил ногами шею фашистского главаря.
— Эй ты, поживей там! — прохрипел Пирипо. — Я так долго не простою!
Мы с трудом сдерживались, чтобы не прыснуть. Ой умора! Вдоволь погарцевав на хребте Пирипо, Чернявый наконец снял со стены портрет короля.
— Держите. — Он протянул его Брачилитоне.
— Так, теперь дуче, — с удовлетворением сказал Рачинедда. Бильярдный стол подвинули к противоположной стене.
Но Чернявый вдруг объявил:
— Я боюсь.
— Чего? — удивился Рачинедда, подтягивая штаны.
— Уж больно глаза у него страшные.
— Да ладно тебе, он же нарисованный.
— Нет, боюсь, помогите мне слезть.
Я свистнул, потом сплюнул на пол. То же самое проделал Золотничок.
— Вы что? — спросил священник.
— Ничего. Мы так страхи отгоняем. А вы повторяйте за нами.
— Что, свистеть?
— Надо вышвырнуть их вон, — сказал Коста. — Не видите, они же над нами издеваются!
— Ну что вы, что вы! — заторопился Рачинедда. — Детки шутят. Придется потерпеть, ведь надо дело до конца довести.
Он подал всем пример, правда, свист у него не получился. Брачилитоне и Маргароне стали ему вторить — сипло, как будто свистели не ртом, а задом. Мы же заливались соловьями и внутренне ликовали: как ловко мы оболванили этих фашистов.
Чернявый, гарцуя на плечах Пирипо, хохотал во всю глотку.
— Хватит! — не выдержал Салеми. — Нечего устраивать бордель из резиденции фашистской партии!
— Какая партия, что вы такое говорите?! — ужаснулся священник.
Чернявый наконец снял с гвоздя портрет и сполз по спине Пирипо на стол.
— Ох, сразу на душе полегчало! — вздохнул Рачинедда, утирая пот.
— Так, — задумчиво протянул Чернявый.
— Так, — словно попугай повторил Рачинедда.
— И что же дальше делать с этими портретами?
Фашисты остолбенели, как будто их разразил гром.
— Надо их вынести отсюда, — сказал Маргароне.
— Ага, чтобы нас американцы к стенке поставили! — заметил Нахалюга. — Да и свои — если увидят, нам не поздоровится.
— А как же быть? — растерянно спросил Рачинедда.
— Давайте их сожжем, — предложил Салеми.
Тут официант Чиччо, молча стоявший у стены, подал голос:
— Вы что, очумели? Ведь дым с улицы увидят. Выход один: надо спрятать их на чердаке.
— Молодец, Чиччо! — воскликнул священник. — Бедняков всегда Господь направляет.
Под торжественные звуки королевского марша Чуридду, Нахалюга и Кармело понесли наверх портрет короля. За ними, печатая шаг, выступали Чернявый, Золотничок и я с портретом дуче.
Агриппино и Карлик ритмично хлопали в ладоши.
Мы прошествовали через бильярдную, а оттуда по узкой лесенке поднялись на чердак.
Дорогу нам показывал Чиччо.
Чердак был слабо освещен, и от этого сваленный здесь хлам: сломанные кресла, пустые бутылки, кипы старых газет — приобретал какие-то призрачные очертания.
— Ой, не могу больше, сейчас в штаны налью! — сказал мне Нахалюга.
Мы с ним пошли в самый темный угол чердака.
— Куда это вы? — крикнул нам Чиччо. — Там колбасы нету.
— Не подходите! — отозвались мы. — Тут крысы.
Мы с удовольствием справили нужду на тихо шуршащие газеты.
Агриппино и Чуридду, облегчившись, принялись разбивать об пол старые кресла.
— Чего вы там шумите? — снова окликнул нас Чиччо. — Портреты спрятали?
— Погодите, дайте с крысами разделаться.
— Слушай, Агриппино, а для чего вы кресла крушите? — поинтересовался я.
— Как — для чего? Дрова на зиму заготавливаем.
— Ну скоро вы там? — торопил Чиччо.
Но мы не унимались: делая вид, будто воюем с крысами, подняли адский грохот и время от времени тоненько попискивали. Чиччо ощупью пробирался к нам, чертыхаясь на чем свет стоит.
— Погодите у меня, сукины дети!
Наконец мы — кто вприпрыжку, кто по перилам — спустились вниз. Только Чернявый и Нахалюга остались на чердаке.
Из гостиной доносились крики:
— Портрет дуче! Портрет дуче! Скорей несите его сюда!
Что там у них опять стряслось? — недоумевали мы.
— Эй, Чернявый! — крикнул я. — Слышишь? Неси обратно портрет!
Выглянул Чернявый с портретом под мышкой. В руке он сжимал нож.
— Во, видал? — Он показал мне изрезанный портрет: видок у дуче был не приведи господи.
В гостиной мы застали сержанта карабинеров: он рассказывал нашим совершенно ошалевшим фашистам, что контратака немцев увенчалась успехом и они якобы уже на подступах к Минео. Священник от этих новостей малость приободрился, а Пирипо, видно, пребывал в сомнениях и выглядел как ощипанная курица.
— Портрет надо снова повесить, — заключил толстый, веснушчатый сержант.
— О боже! — простонал Рачинедда, увидев, чтó сталось с дуче.
Мы едва удержались от смеха, хотя над нами нависла гроза. Один глаз у дуче был вырезан, но второй продолжал метать в нас смертоносные стрелы.
— Кто учинил это свинство? — вскинулся сержант.
— Крысы, — ответил Чернявый.
— Крысы?!
— Должно, крысы, — подтвердил, на наше счастье, Чиччо. — Их там на чердаке тьма-тьмущая. Надо бы кошек туда пустить.
Сержант встал на колени, так что его рожа почти сливалась с окривевшим дуче, и принялся с подозрением разглядывать дырку в портрете.
За дверью раздался шорох.
— Это что, тоже крысы? — гнусно скривился Рачинедда.
— Пора смываться, — шепнул я друзьям.
— Это Тури, — заявил Нахалюга и отпер дверь.
Тури явился в сопровождении Пузыря.
— Болваны! — крикнул нам Тури. — Чего вы тут застряли? Американцы уже в Нунциате. Вот, полюбуйтесь.
В руках у него был какой-то пакет. Сержант выхватил его и прочитал надпись.
— Боже правый, американские галеты! Это конец! Меня обманули!
Он бессильно опустился на диван.
— Что же теперь делать? — робко спросил Рачинедда.
— Что делать, что делать! Вешаться! — огрызнулся Коста. — Впрочем, они и сами нас повесят.
— Повесят?
— А то как же! Или вы не фашист? Причем не рядовой, а из начальников! — злорадствовал Коста.
— Что вы, дружище, какой же я начальник!
— Да один черт! Все равно американцы и антифашисты нас не помилуют.
— Но ведь я же мирный человек, мухи никогда не обидел.
— Повесят как пить дать. Рядом будем на площади висеть, — не унимался Коста.
— О, Святая Агриппина, мне дурно!
Рачинедда согнулся в три погибели, изо рта у него текла слюна.
— Воды! — завопил учитель Салеми. — Скорее стакан воды!
Священник выступил вперед.
— Спаси нас, господи, спаси и сохрани! — бормотал он. — Мне пора вернуться в лоно церкви, лишь там я обрету покой и спасение.
Неверной походкой он пошел к двери, отодвинул засов, и в комнату заструился свет серого полудня. За священником, ссутулясь, поплелся сержант, желтый от страха.
— Воды, дайте же ему воды! — твердил Салеми. — Вы что, оглохли?
— Всех на виселицу!
— Что ж вы меня бросили? — корил нас Тури. — Из-за вас такое представление пропустил!
Призывы Салеми становились все тише, перешли в утиное кряканье, и в конце концов он тоже трусливо выскользнул за дверь.
— Мужайтесь, вы — наша надежда! — сказал Маргароне, беря под руку долговязого Пирипо и волоча его к двери.
Мы проводили их громким улюлюканьем:
— Эй, Пипирипó, кукареку, куда же вы?
— Чтоб вам пусто было, пораженцы проклятые! — прохрипел Коста и хлопнул за собой дверью, обрезав луч скупого света.
— Ну вот, теперь мы здесь хозяева, — ухмыльнулся Чернявый.
— Что с этим-то делать будем? — спросил Тури, кивнув на валявшегося без чувств Рачинедду.
— У, гад! — злобно ощерился Нахалюга. — Хотел нас палкой отлупить за свою вонючую колбасу. Сейчас мы ему соли-то на хвост насыплем.
