был и намного худший недостаток, который он тоже унаследовал от Менди. Женщины. Алтерка не может спокойно видеть ни одной юбки. В нем зажигается недобрый огонь, и он сразу теряет голову. Из-за этого недостатка внука реб Ноте пришлось полностью отказаться от женской прислуги в доме. Один парень-иноверец убирается в квартире, другой — подает на стол, а третий стоит у двери в лакейской ливрее. Но Алтерка находит другие возможности…. То, что он поздно возвращается домой, его нездоровая лень по утрам, синие круги под его молодыми глазами вызывали у реб Ноты подозрения относительно похождений внука. И здесь реб Нота тоже пытался вмешиваться, сначала — деликатным намеком, тихим советом; потом он кричал, стучал кулаком по столу, угрожал, что больше не даст этому молодчику ни копейки карманных денег… Но ничего не помогло. Стало только хуже. Алтерка делал то же самое, что его отец Менди, когда ему не хватало денег: он начал брать в долг везде, где только мог. Таким образом, во многих петербургских домах стало известно то, что должно было остаться секретом семьи. И реб Ноте пришлось отказаться от этого неудачного средства, как и от своих бесполезных нравоучений. Он снова стал давать Алтерке карманные деньги и смотрел сквозь пальцы на то, что тот слишком много общался с Неваховичем, заразившись от него безбожием и преувеличенной любовью к «великодушным россиянам». Прежде Невахович был для Алтерки всего лишь учителем; теперь он стал его закадычным другом.
Невахович сделал Алтерку своим человеком во многих исконно русских домах, а Алтерка Неваховича — в лучших петербургских кухмистерских и кабаках. Таким образом они просвещали друг друга…
2
Примечательно, что все эти отклонения и слабости, которые реб Нота когда-то сурово осуждал у своего собственного сына, не вызывали у него такого же гнева и презрения, когда дело касалось внука. Он смотрел на это сейчас иной раз зло, иной раз добродушно, но вообще-то всегда — как на детские шалости… Было ли причиной то, что реб Нота постарел и ослаб? Или же то, что внук был так молод, что под его ноткинским носом едва пробивались усы? Во всяком случае, все прежние чисто еврейские вкусы и строгая приверженность традициям реб Ноты Ноткина ослабели, оказались какими-то разбавленными. Изображение Виленского гаона, висевшее в его квартире на восточной стене, тоже стало каким-то менее строгим. И сам он в своем одиночестве и физическом упадке на старости лет тоже очень, очень многое теперь прощал…
Лучше всего было бы женить этого байбака на хорошей еврейской девушке. И чем быстрее, тем лучше. Умная и красивая женщина, может быть, обуздала бы его прежде, чем он окончательно распустится. Но здесь, в маленькой петербургской общине, реб Нота не видел подходящей партии для своего внука. Кроме того, здесь хорошо знали о «шалостях» Алтерки, как и о прежних «шалостях» его покойного отца… Поэтому реб Нота уже пару раз писал Эстерке в Кременчуг, чтобы она имела в виду своего единственного сына и присмотрела бы ему невесту. Ладно, она решила больше не выходить замуж, но она все-таки мать и должна хотя бы немного побеспокоиться о своем ребенке.
Однако Эстерка делала вид, что знать ничего не знает. В ней произошла странная, необъяснимая перемена. Ее прежняя чрезмерная материнская любовь и постоянное беспокойство за единственного сына сменились какой- то неженской отчужденностью. С тех пор как пять или шесть лет назад Эстерка отказала Йосефу Шику и уехала из Шклова, она словно отказалась и от своего единственного сына. Ее письма к Алтерке были краткими и сухими, будто к какому-то далекому малозначительному родственнику. А в длинных письмах к свекру она все время описывала достоинства и детские проказы дочки Кройндл, которую удочерила в Лепеле после того, как Кройндл умерла при родах. Эстерка писала о ней с тем же восторгом, как когда-то об Алтерке. Писала, как красива и умна девочка и как похожа на свою безвременно ушедшую мать. Можно было подумать, что в лице этой сиротки, оставшейся ей от покойной родственницы, Эстерка обрела утешение и свою последнюю цель в жизни. Вот и сегодня вечером пришло новое запечатанное письмо от Эстерки. Он, реб Нота, только сломал сургуч, но самого письма не читал. Слишком мелкими были бисерные буковки Эстерки, а его глаза — слишком слабыми. Старик ждал прихода Алтерки, чтобы тот прочитал ему письмо. Но он уже заранее знал, что там написано. Наверное, снова забавные словечки дочери Кройндл и сухой привет единственному сыну.
Алтерка, напротив, очень тепло относился к матери. Он, казалось, не замечал ее холодности. Уже не раз просился к ней в гости, а однажды написал, чтобы она сама приехала в Петербург. Ему ужасно хотелось увидеть мать.
Хотелось ему взглянуть и на сиротку. Только взглянуть. Он еще очень хорошо помнил Кройндл и часто говорил о ней с не меньшей любовью, чем о матери, хотя и не с такой почтительностью… Но Эстерка уклонялась. Каждый раз она находила какой-нибудь новый предлог, почему не может принять Алтерку у себя в Кременчуге и почему не может приехать сама. «А дочурка Кройндл… — так она недавно холодно написала сыну, — на что тут смотреть?.. Девочка как девочка». Эстерка совсем забыла, что в других письмах расхваливала сиротку, вознося ее до небес. Капризной натурой была Эстерка! Трудно было угадать, о чем она думает и чего хочет. Реб Мордехай Леплер, ее отец, был все-таки прав. Он лучше знал свою дочь и не раз предупреждал свата, что Эстерка любит играть и рада любой причине, дающей ей возможность продолжать игру. «Ничего-ничего, — предупреждал реб Ноту сват, — она еще доиграется…»
Никакой особенной «игры» реб Нота Здесь не видел. Он знал только, что после картофельного бунта в Шклове Эстерка стала другой. В подвале она сидела тогда оглушенная. Потом, выйдя оттуда и увидев Хацкла-оденься задушенным, тоже молчала. И вдруг ее нашли во дворе без сознания. Она лежала, растянувшись на снегу, с остекленевшими глазами. Те, кто знал ее по старым временам, действительно поговаривали втихаря, что с того дня у нее сдвинулась какая-то «клепка в голове»…
3
Из всех поисков протекций и из всей подпольной борьбы за права евреев пока что тоже ничего не получалось. Почти все его друзья и уважаемые евреи, которые когда-то принимали участие в большом собрании на Невском, за последние пару лет совсем отошли от борьбы за достижение поставленных там целей. У каждого было этому свое объяснение. Реб Йегошуа Цейтлин заботился о духовных «мирах» и увлек
