Тут я вспомнил, что вместе со множеством моих выдумок проницательный доктор С. проглотил и ту, в соответствии с которой я после отъезда Ады якобы никогда не изменял жене. На этом вранье он тоже выстроил какую-то теорию. Но, стоя тогда на берегу реки, я неожиданно и со страхом вспомнил, что вот уже несколько дней — может быть, с того дня, как я бросил лечение, — я не искал общества других женщин! А что, если я действительно выздоровел, как утверждает доктор С? Ведь я теперь стар, и женщины уже давно не обращают на меня внимания. Если и я перестану обращать на них внимание, всякие отношения между нами будут прерваны.
Одолей меня подобные сомнения в Триесте, я разрешил бы их сразу же; здесь это было гораздо сложнее.
Несколько дней назад в руки мне попалась книга мемуаров да Понте — авантюриста, жившего во времена Казановы. Он тоже, конечно, бывал в Лучинико, и я представил себе его напудренных дам с бедрами, скрытыми под кринолином. Боже мой! Как умудрялись эти женщины сдаваться так быстро и так часто, будучи так надежно защищены всеми своими тряпками?
Мне показалось, что воспоминание о кринолинах, несмотря на все лечение, подействовало на меня возбуждающе. Но это было возбуждение в некотором смысле искусственное, а потому оно не могло меня успокоить.
Вскоре мне представилась возможность проделать опыт, которого я так жаждал: его оказалось достаточно, чтобы я успокоился, но он обошелся мне недешево. Ради него я замутил и испортил самые чистые отношения, которые когда-либо знал в своей жизни.
Мне встретилась Терезина, старшая дочка арендатора, участок которого находился поблизости от моей виллы. Ее отец уже два года как овдовел, и его многочисленное потомство нашло вторую мать в лице Терезины, крепкой девушки, поднимающейся утром, чтобы работать, и перестававшей работать, чтобы лечь в постель и набраться сил для того, чтобы завтра вновь приняться за работу.
В тот день она погоняла ослика, обычно доверяемого заботам младшего брата: ослик был запряжен в тележку, нагруженную свежескошенной травой, а сама девушка шла рядом, потому что небольшое животное не одолело бы и самого легкого подъема, если б ему пришлось везти еще и ее.
Год назад Терезина казалась, мне совсем девочкой, и я не испытывал к ней ничего, кроме благодушной отеческой симпатии. Да и вчера, когда я впервые увидел ее в этом году, я хотя и нашел, что она подросла, что смуглое личико ее повзрослело, что у нее раздались плечи и округлилась грудь, свидетельствуя о робком расцвете всего ее маленького натруженного тела, я все равно продолжал видеть в ней незрелую девчушку, в которой я, правда, не мог не восхищаться редкостным трудолюбием и материнским инстинктом, столь благодетельными для ее братьев. И если бы не проклятое лечение и не необходимость срочно проверить, как далеко зашла моя болезнь, я бы и в этот раз уехал из Лучинико, не смутив всей этой невинности.
Она не носила кринолина. И пухленькое улыбающееся личико не знало пудры. Она была босиком, и я мог видеть ее ноги до колен. Но ни личико, ни ноги, ни колени не смогли меня воспламенить. Лицо и доступная взглядам часть ног были одного и того же цвета: и то и другое принадлежало воздуху, и не было ничего зазорного в том, что их ему подставляли. Может, именно поэтому они не смогли меня воспламенить? Тем не менее моя холодность меня испугала. Что, если в результате лечения я не смогу обойтись без кринолина?
Я начал с того, что погладил ослика, которому выхлопотал таким образом возможность немного отдохнуть. Затем сделал попытку обратиться к Терезине, вложив ей в руку ни больше ни меньше, как десять крон! Это была первая атака! Годом раньше, желая выразить свои отеческие чувства, я совал в руки ей и ее братишкам только чентезимы. Но ведь известно, что отеческие чувства — это совсем другое дело. Терезина была поражена богатым подарком. И аккуратно приподняла юбочку, чтобы спрятать уж не знаю, в каком потайном кармане, драгоценную бумажку. Это дало мне возможность увидеть оставшуюся часть ноги, но и эта часть была такой же смуглой и невинной, как и все остальное.
Я вновь вернулся к ослику и поцеловал его в голову. Моя чувствительность вызвала ответные чувства. Ослик вытянул шею и испустил свой оглушительный любовный вопль, которому я всегда внимаю с большим уважением. Как легко он преодолевает расстояния, и как он выразителен, этот вопль, который все повторяется, постепенно стихая, и кончается отчаянным рыданием. Но на этот раз он прозвучал так близко, что у меня заболели уши.
Терезина засмеялась, и ее смех придал мне храбрости. Я опять обернулся к ней, взял ее за руку повыше локтя и стал медленно взбираться вверх: так я дошел до самого плечика. Все это время я не переставал анализировать свои ощущения. Благодарение небу — я не успел излечиться! Я вовремя прекратил лечение!
Но тут Терезина хлестнула ослика, чтобы заставить его вновь двинуться в путь и, отправившись следом, оставить меня одного.
От души смеясь, ибо я чувствовал себя очень довольным, несмотря на то, что маленькая крестьяночка меня отвергла, я сказал:
— А жених у тебя есть? Пора завести! Куда же это годится, чтоб у девушки не было жениха!
По-прежнему удаляясь, она ответила:
— Если я и решу завести себе жениха, то, уж конечно, он будет помоложе вас!
Это не испортило моего хорошего настроения. Мне захотелось прочесть ей небольшую нотацию, и я попытался вспомнить, как у Боккаччо «маэстро Альберто из Болоньи учтиво стыдит одну женщину, желавшую пристыдить его любовью к ней». Но рассуждение маэстро Альберто не произвело желаемого действия, потому что мадонна Мальчерида де Гисольери сказала ему: «Ваша любовь дорога мне, как должна быть дорога любовь столь мудрого и достойного человека; потому свободно располагайте мною как своей собственностью — лишь бы соблюдена была моя честь».
Я попытался добиться большего.
— А когда же ты займешься старичками? — громко крикнул я, желая, чтобы она, уже ушедшая далеко вперед, меня услышала.
— Когда сама буду старая! — прокричала она в ответ, весело смеясь и по-прежнему не останавливаясь.
— Но тогда ты будешь им уж не нужна. Поверь мне! Уж я-то стариков знаю!
Я прокричал это все очень громко, радуясь своему остроумию, которое рождалось непосредственно в недрах моего пола.
В этот момент облака в одном месте расступились и пропустили солнечные лучи, которые упали на Терезину, ушедшую от меня метров на сорок вперед и метров на десять вверх. Она была маленькая, смуглая, но вся облитая светом.
Меня солнце не осветило. Когда человек стар, он остается в тени при всем своем остроумии.
26 июня 1915 г.
Вот и до меня добралась война. Я, относившийся к разговорам о войне так, словно речь шла о событиях прошлых времен, о которых интересно поговорить, но из-за которых глупо беспокоиться, — я вдруг с изумлением увидел себя посреди военных действий, изумляясь в то же время тому, что какое-то время серьезно думал, будто останусь от них в стороне. Я совершенно спокойно жил в доме, в первом этаже которого бушевал пожар, и не догадывался о том, что рано или поздно рухнет, охваченное огнем, все здание.
Война схватила меня, встряхнула как тряпку и в один миг лишила и семьи и управляющего. За один день я сделался совершенно другим человеком, то есть, если говорить точнее, ни один час из теперешних моих двадцати четырех часов ничем не напоминает прежние. Со вчерашнего дня я почувствовал себя немного спокойнее, потому что после целого месяца ожидания я наконец-то получил первые известия о семье. Оказывается, они все в Турине, живы и здоровы, а я уже было потерял всякую надежду их увидеть.
Я теперь вынужден целыми днями сидеть у себя в конторе. Работы у меня нет никакой, но дело в том, что отцу и сыну Оливи, как итальянским гражданам, пришлось уехать, а мои лучшие служащие отправились сражаться — кто на той, кто на другой стороне. И вот я сижу в конторе как сторож, а вечером отправляюсь домой, нагруженный тяжелыми ключами от склада. Сейчас, когда я немного успокоился, я принес в контору и эту рукопись, которая поможет мне скоротать время. Она и в самом деле доставила мне восхитительные четверть часа, когда я понял, что были все-таки на свете такие тихие и такие спокойные времена, когда можно было всерьез заниматься подобными пустяками.
Вот бы сейчас кто-нибудь предложил мне впасть в забытье ради того, чтобы воскресить какой-то час из моей прошлой жизни. Я засмеялся бы ему в лицо! Как можно бросить такое настоящее ради того, чтобы отправиться на поиски вещей, не имеющих решительно никакого значения! Мне кажется, что я только сейчас перестал наконец думать о здоровье и о болезнях. Я хожу по улицам нашего несчастного города, чувствуя себя привилегированным человеком, который может не идти на фронт и у которого каждый день есть чем утолить голод. В сравнении со всеми я чувствую себя таким счастливым — особенно с той поры, как получил известия о своих, — что, мне кажется, я накликал бы на себя божий гнев, если бы ко всему еще и физически чувствовал себя безупречно.
