Я и война — мы встретились очень бурным и, как мне кажется сейчас, несколько смешным образом.
Мы с Аугустой вернулись в Лучинико, чтобы провести троицу вместе с детьми. Двадцать третьего мая я поднялся рано. До утреннего кофе я должен был принять карлсбадскую соль и немного пройтись. Именно тогда, в Лучинико, проводя этот курс лечения, я заметил, что натощак сердце более успешно занимается починочными работами, оказывая на весь организм благодетельное воздействие. Этой моей теории суждено было получить завершающие штрихи в тот самый день, ибо весь тот день я провел голодным, и это пошло мне только на пользу.
Аугуста, желая мне доброго утра, приподняла с подушки совсем уже белую голову и напомнила, что я обещал дочери розы. Наш единственный розовый куст завял, и, следовательно, я должен был раздобыть цветы где-то в другом месте. Моя дочь выросла и стала красивой девушкой, очень похожей на Аду. И настал момент, когда я забыл, что должен вести себя с ней как ворчливый наставник, и стал держаться как рыцарь, уважающий женственность даже в собственной дочери. Она сразу же заметила свою надо мной власть и стала ею всячески злоупотреблять, что очень забавляло нас с Аугустой. Она желала роз: следовательно, я должен был их достать.
Я решил часа два погулять. Светило яркое солнце, и так как я не собирался ни к кому заходить, я не взял с собой ни пиджака, ни шляпы. К счастью, я вспомнил, что за розы придется платить, и поэтому не оставил дома вместе с пиджаком также и кошелек.
Прежде всего я направился по соседству, к отцу Терезины: я решил попросить, чтобы он нарезал мне роз, а я прихвачу их на обратном пути. Войдя в просторный двор, огороженный разрушающейся стеной, я не обнаружил там ни души. Тогда я окликнул Терезину. На крик из дома вышел младший из детей, которому было лет шесть. Я вложил ему в ладошку несколько мелких монеток, и он сказал мне, что вся семья рано утром отправилась на тот берег Изонцо окучивать картошку.
Это меня нисколько не огорчило. Я знал это поле и знал, что для того, чтобы до него добраться, понадобится около часа. И так как я все равно решил гулять два часа, мне даже понравилось, что моя прогулка обрела, таким образом, определенную цель. Теперь можно было не опасаться, что я вернусь, если на меня вдруг нападет лень. Я шел по дороге, лежавшей ниже уровня полей, и поэтому видел только самый их край да кроны цветущих деревьев. Я был ужасно доволен: вот так, без шляпы, с засученными рукавами, я чувствовал себя необычно легко. Я вдыхал свежий утренний воздух и, как уже привык с некоторых пор, делал на ходу дыхательную гимнастику Нимейера, которой научил меня один приятель-немец, — полезнейшая вещь, особенно для человека, ведущего сидячий образ жизни.
Дойдя до поля, я увидел Терезину, которая работала у самого края дороги. Подойдя к ней, я заметил, что чуть подальше работают вместе с отцом двое братьев Терезины, которым было что-то между десятью и четырнадцатью. Работа доводит старых людей буквально до изнеможения, но благодаря тому, что она их возбуждает, они все-таки молодеют в сравнении с теми стариками, которые не работают. Смеясь, я подошел к Терезине:
— У тебя еще есть время, Терезина! Не откладывай!
Она не поняла, и я не стал объяснять. Это было ни к чему. Раз она все забыла, мы могли вернуться к нашим прежним отношениям. Тем более что я уже повторил эксперимент и снова получил благоприятный результат. Дело в том, что, обращаясь к ней с этими словами, я приласкал ее не только взглядом.
Я быстро столковался с отцом Терезины насчет роз. Он разрешил мне нарезать их сколько нужно, а о цене мы как-нибудь договоримся. Затем он снова вернулся к работе, а я уже пустился было в обратный путь, но тут он вдруг раздумал и бросился меня догонять. Догнав, спросил шепотом:
— Вы ничего не слышали? Говорят, началась война.
— Еще бы! Кто же об этом не знает! Уже почти год как началась, — ответил я.
— Я не о той... — сказал он нетерпеливо. — Я говорю о войне с... — И он показал в сторону ближайшей итальянской границы[36]. — Вы ничего не знаете? — Он смотрел на меня с тревогой, ожидая, что я отвечу.
— Пойми же, — сказал я ему уверенно, — раз я ничего не знаю, значит, ничего не произошло. Я прямо из Триеста, и последнее, что я слышал, это то, что война окончательно предотвращена. В Риме сместили министерство, которое хотело войны, и сейчас там сидит Джолитти[37].
Он сразу успокоился:
— Так, значит, картошка, которую мы окучиваем и которая обещает в этом году уродиться, будет наша! Сколько же пустобрехов на этом свете!
Рукавом рубахи он вытер пот со лба.
Увидев, как он доволен, я попытался сделать его еще довольнее. Я так люблю счастливых людей! Поэтому я добавил к сказанному несколько фраз, о которых теперь стараюсь не вспоминать. Я сказал, что если война даже и начнется, то вестись она, конечно, будет не здесь. Во-первых, на то есть море, а кроме того, в Европе хватает полей сражения, если уж они кому-нибудь очень понадобятся. Там есть Фландрия и множество французских департаментов. А потом, не помню от кого, по я слышал, что людям так нужен картофель, что они старательно убирают его даже на полях сражений. В общем, я говорил много и при этом не сводил глаз с Терезины: маленькая и хрупкая, она присела на корточки, чтобы пощупать землю, прежде чем вонзить в нее лопату.
Совершенно успокоившись, крестьянин вернулся к своей работе. Я же, напротив, почувствовал, что у меня уверенности поубавилось после того, как я ею поделился. Это верно, что в Лучинико мы были слишком близко к границе. Надо будет сказать об этом Аугусте. Может, лучше всего было бы уехать обратно в Триест или еще дальше, чтобы оказаться по ту или другую сторону границы. Джолитти, правда, вернулся к власти, но кто знает, будет ли он, очутившись у власти, по-прежнему видеть вещи в том свете, в каком он их видел, пока у власти был кто-то другой!
Я встревожился еще больше, когда нагнал взвод солдат, маршировавший по дороге в направлении Лучинико. Солдаты были немолоды и очень плохо обмундированы и вооружены. За плечами у каждого торчало то, что у нас в Триесте называется дурлиндана, — длинный штык, который в Австрии летом 1915 года можно было раздобыть разве что на складе старого оружия.
Некоторое время я шел следом за ними, озабоченный одной только мыслью — поскорее добраться домой. Но потом меня стал раздражать исходивший от них запах мокрой шерсти. И я замедлил шаг. Глупо было спешить и тревожиться из-за случайно повстречавшегося мне взвода солдат. Точно так же глупо было волноваться только лишь потому, что волнуется какой-то крестьянин. Я уже видел вдали свою виллу, а взвод с дороги куда-то исчез. Я пошел быстрее, чтобы добраться в конце концов до своего кофе с молоком.
Здесь и началось мое приключение. На одном из поворотов меня остановил окрик часового.
— Zuruck![38] — крикнул он и даже сделал вид, что целится. Я попытался обратиться к нему по-немецки, так как окликнул он меня по-немецки, но он по-немецки знал одно только это слово, которое и повторял все более и более угрожающим тоном.
1
Итак, следовало повернуть zuruck, и я, поминутно оглядываясь, из страха, что солдат для большей ясности все-таки выстрелит, стал отступать с выражением почтительной готовности, не покинувшим мое лицо даже тогда, когда солдат скрылся из виду.
Однако я не отказался от мысли добраться до своей виллы. Мне пришло в голову, что если я перевалю через холм, находившийся справа от меня, я оставлю угрожавшего мне часового далеко позади. Подъем оказался нетрудным, тем более что высокая трава была примята множеством ног, которые, судя по всему, прошли здесь незадолго до меня. Видимо, проход по дороге был действительно запрещен.
Ко мне вновь вернулось самообладание, и я подумал, что, придя в Лучинико, сразу же заявлю протест мэру по поводу такого со мной обращения. Если он будет позволять, чтобы с дачниками обращались подобным образом, сюда никто больше не приедет!
Но на вершине холма меня ждал неприятный сюрприз: я увидел, что она занята тем самым взводом солдат, от которых исходил запах мокрой шерсти. Некоторые из них отдыхали в тени крестьянского домика, который был мне знаком с давних пор, а сейчас пустовал, трое других, видимо, стояли на часах, но не у того склона, по которому поднялся сюда я, а остальные полукругом столпились перед офицером: тот что-то им объяснял, прибегая для иллюстрации к топографической карте, которую держал в руке.
У меня не было даже шляпы, которой я мог бы воспользоваться при приветствии. Отвесив несколько поклонов и изобразив на лице самую лучшую свою улыбку, я направился к офицеру, который при виде этого перестал говорить со своими солдатами и уставился на меня. И пятеро стоявших вокруг него мамелюков тоже подарили мне все свое внимание. Под этими взглядами, да еще в гору, идти было весьма нелегко.
