В другое время меня бы страшно рассердило то, что мне, такому голодному, нечем утолить голод. Но в тот день мне внушало почтение величие исторического события, свидетелем которого я был, и я смирился. Я подарил кондуктору несколько сигарет, но он не смог раздобыть мне даже куска хлеба. Я никому не сказал о том, что мне пришлось пережить в это утро. Я решил, что расскажу об этом в Триесте какому-нибудь близкому человеку. Я прислушался, но с границы, которая была рядом, не доносилось звуков сражения. Мы остановились только для того, чтобы пропустить не то восемь, не то девять железнодорожных составов, которые, извиваясь, сползали с гор к Италии. Гангренозная рана, как в Австрии сразу стали называть итальянский фронт, открылась и требовала материала для того, чтобы питать свой гнойник. И несчастные солдаты ехали туда, злобно смеясь и распевая песни. Из всех поездов доносились одни и те же звуки, свидетельствующие о пьяном веселье.
Когда я приехал в Триест, на город уже опустилась ночь. Она была освещена огнем множества пожаров, и один мой приятель, который увидел, как я иду себе без пиджака и в рубашке с засученными рукавами, крикнул:
— Ты что, никак мародерствовал?
Наконец-то я смог что-то съесть и отправиться спать.
Глубокая, настоящая усталость толкала меня в постель. Наверное, я устал от борьбы, которую вели у меня в голове надежды и сомнения. Чувствовал же я себя по-прежнему хорошо, и в тот короткий предшествующий сну период, образы которого я научился удерживать в памяти с помощью психоанализа, мне пришла в голову последняя в этот день, детски-оптимистическая мысль: на границе пока никто не убит, а значит, мир еще можно спасти.
Сейчас, когда я знаю, что семья моя жива и здорова, я не могу сказать, что мне не нравится жизнь, которую я веду. Дел у меня не много, но и утверждать, что я ничего не делаю, тоже нельзя. Мне не приходится ни покупать, ни продавать. Торговля оживет только тогда, когда восстановится мир. Оливи прислал мне из Швейцарии кое-какие указания. Если бы он знал, каким диссонансом звучат его советы среди окружающей меня жизни, такой непохожей на прежнюю! Покуда я не делаю ничего.
24 мая 1916 г.
С мая прошлого года я не притрагивался к этой книжечке. И вдруг из Швейцарии приходит письмо от доктора С., который просит меня прислать все, что я написал еще. Это весьма странная просьба, но я ничего не имею против того, чтобы послать ему и эту книжечку, из которой ему станет ясно, что я думаю о нем и о его лечении. Раз уж он владеет всеми моими признаниями, пусть получит и эти страницы и еще несколько, которые я охотно добавляю к возводимому им зданию. У меня мало времени, потому что теперь я целый день занят торговлей. Но господину С. я все-таки скажу все, что я о нем думаю. Я столько обо всем этом размышлял, что у меня сложилось на этот счет совершенно определенное мнение.
Он, конечно, ждет от меня новых признаний в болезнях и слабостях, а вместо этого получит описание здоровья — здоровья настолько безупречного, насколько это позволяет мой возраст. Я выздоровел! Я не только не хочу больше заниматься психоанализом, теперь мне это просто даже и не нужно. И здоровьем своим я обязан не тому, что ощущаю свое привилегированное положение среди бесчисленного множества страдальцев.
Я чувствую себя здоровым не потому, что сравниваю себя с другими. Я просто и в самом деле совершенна здоров. Я уже давно понял, что мое здоровье не может быть ничем иным, как моим убеждением в собственном здоровье, и то, что я пытался лечиться, вместо того чтобы попросту убедить себя в этом, было глупостью, на которую способен лишь легко внушаемый мечтатель. Меня и сейчас порой мучают боли, но им не пошатнуть моего прочного здоровья. Я могу поставить припарку туда или сюда, но все остальное должно находиться в борьбе и движении и никогда не застывать в гангренозной неподвижности. Нельзя же рассматривать боль, любовь и вообще жизнь как болезни только потому, что они причиняют страдания!
Я должен признать, что для того, чтобы я уверовал в свое здоровье, понадобились серьезные перемены в моей судьбе, которые разогрели мой организм с помощью борьбы, а главное, победы. Меня излечила коммерция, и я хочу, чтобы доктор С. знал об этом. Я в полной растерянности и ничего не делая созерцал развороченный мир вплоть до начала августа прошлого года. В августе я начал покупать. Я подчеркиваю этот глагол потому, что теперь он имеет смысл более высокий, чем до войны. Раньше этот глагол в устах коммерсанта означал лишь то, что он склонен купить какой-то определенный товар. Но когда его произнес я, то он означал, что буду покупать любые товары, какие мне только предложат. Как всякая сильная личность, я оставил в голове одну только эту мысль, только ею и жил, и она принесла мне удачу. Оливи тогда в Триесте не было, но он, конечно, не пошел бы на подобный риск, предоставив рисковать другим. Я же не видел в этом никакого риска. Я был совершенно уверен в результате. Сначала в соответствии с давним обычаем военных времен я принялся обращать свое состояние в золото, но покупка и продажа золота была в ту пору связана со значительными трудностями. Золотом, если так можно выразиться, жидким — так как более ходким — были товары, и я занялся скупкой. Время от времени я устраиваю и распродажи, но продаю всегда меньше, чем покупаю. Так как начал я свою деятельность как раз в нужный момент, то и продавал и покупал я так удачно, что вырученных от продажи денег мне всегда хватало на то, чтобы продолжать покупать.
С чувством гордости я вспоминаю, что моя первая покупка была с виду совершенно пустячной, предпринятой единственно лишь для того, чтобы опробовать на практике мою новую идею: то была небольшая партия ладана. Продававший его коммерсант превозносил ладан как заменитель смолы, нехватка которой уже начинала ощущаться. Однако я, будучи химиком, с достоверностью знал, что ладан никак не может заменить смолу, от которой был отличен toto genere[42]. Мой расчет заключался в том, что мир должен будет докатиться до такой грани нищеты, что вынужден будет принять ладан как заменитель смолы. И я его купил! Через несколько дней я продал небольшую его часть и получил сумму, равную той, которую заплатил за всю партию. В тот момент, когда я инкассировал эти деньги, грудь у меня ширилась от сознания своего могущества и здоровья.
Получив эту последнюю часть моей рукописи, доктор должен будет мне вернуть всю рукопись целиком. Я ее переделаю, внеся в нее необходимую ясность, потому что разве мог я разобраться в своей жизни, покуда еще не знал этого ее последнего периода? Да, может, все прожитые мною годы были только подготовкой к этому периоду!
Я, разумеется, не так наивен и извиняю доктора за то, что он видит в самой моей жизни проявление болезни. Жизнь вообще напоминает болезнь, потому что развивается от кризиса к кризису, и в ней бывают временные ухудшения и улучшения. В отличие от других болезней, жизнь всегда смертельна. Она не поддается лечению. Это то же самое, как если бы мы решили закупорить все отверстия своего тела, считая их ранами. Мы умерли бы, задохнувшись, как только лечение было бы завершено.
Современная жизнь подточена в самых своих корнях. Человек вытеснил из нее деревья и животных, отравил воздух, занял все свободное пространство. Но может произойти и худшее. Человек, это грустное и деятельное животное, может открыть и поставить себе на службу другие силы. Угроза этого носится в воздухе. За ней последует невероятное изобилие... в том, что касается численности населения. Каждый квадратный метр будет занят человеком. Кто тогда поможет нам излечиться от нехватки воздуха и пространства? При одной только мысли об этом я задыхаюсь!
Но это не все, это еще не все.
Всякая попытка сделать нас здоровыми тщетна. Здоровье — это достояние животных, которые знают только один прогресс: прогресс собственного организма. Как только ласточка поняла, что единственная возможность выжить состоит для нее в миграции, она нарастила мускул, который управляет крыльями, и он стал самой важной частью ее организма. Крот зарылся в землю, и к этому приспособилось все его тело. Лошадь сделалась крупнее и изменила форму ноги. В некоторых животных мы не замечаем прогресса, но их здоровье всегда с ними и никогда им не изменяет.
И только нацепивший очки человек, вместо того чтобы совершенствовать свое тело, придумывает всякие приспособления, которые его дополняют, и, если здоровье и благородство еще живет в тех, кто изобретает все эти приспособления, то уж у тех, кто ими пользуется, как правило, нет ни того, ни другого. Приспособления продаются, покупаются и крадутся, и человек становится все более хитрым и все более слабым. Больше того — его хитрость возрастает пропорционально его слабости. Первые приспособления были как бы продолжением человеческой руки, эффективность их зависела от ее силы, зато теперешние уже никак не связаны с органами нашего тела. Именно приспособления в конце концов и породили болезни, ибо благодаря им оказался предан забвению закон, согласно которому созидалось все сущее. С исчезновением этого закона — закона выживания сильнейшего, мы лишились спасительного естественного отбора. Совсем не психоанализ нужен людям: под сенью закона, согласно которому выживает тот, кто владеет наибольшим количеством приспособлений, всегда будут процветать болезни и больные.
