канцелярии на Гороховой улице. У старого раввина из Лиозно, который, говорят, руководит какой-то сектой… Генеральному прокурору Обольянинову тоже пришлось туда пойти и даже маршировать, как солдату. И всем остальным тоже… Царь был одет в гражданское платье и выдавал себя за простого чиновника. Но этот старик в тюрьме его все равно узнал. Ну и хитрец же этот местечковый раввин! Как так его зовут? Погоди, погоди…
Реб Нота даже вскочил от волнения с места:
— Не говори так, сопляк, о старом знатоке Торы! Это все прислужник Переца тебе так изобразил. Так и скажи своему умному учителю! Не дай Бог, произойдет какое-то несчастье… Гонение против всего народа Израиля…
— Повсюду ты, дедушка, ищешь несчастья и всегда боишься гонений. В тюремной камере получилось очень интересно. Старик узнал царя и пробормотал благословение. Потом царь стучал жестяной коробкой для пожертвований и спрашивал, на что и для кого «сектанты» собирают деньги в такие коробки… Вместо того чтобы объяснить ему, раввин вылупил глаза и сказал, что у него было видение. Он велел сказать царю, чтобы тот остерегался близких людей…
Реб Нота стал бледным, как штукатурка. Он стоял, опершись дрожащими руками о письменный стол:
— Так он и сказал? Осмелился? Не побоялся? Ну, а царь?..
— Царь?.. — снова оглянулся Алтерка. — Как всегда. Что-то пробормотал, потер лоб и вдруг скомандовал: «Кру-гом, шагом марш!» И всем сопровождающим пришлось выполнять.
Успокоенный реб Нота уселся назад в свое кресло.
— Это важно… — задумчиво пожевал он своими сморщенными губами. — Это очень важно. Где Невахович? — вдруг засуетился он. — Мне бы надо с ним увидеться, с твоим Неваховичем. Сегодня же ночью. Прикажи запрягать, Алтерка, и привези его сюда. Скажи: дед попросил. Реб Нота попросил.
— Куда же я сейчас поеду? — скорчил мину Алтерка. — Так поздно! Скоро полночь… — Но, увидав напряженное лицо и внимательный взгляд реб Ноты, он изменил тон: — Видишь, дедушка? Теперь ты его уже хочешь видеть. А только что говорил, что он прислужник Переца. Я не верю, что Невахович по твоей просьбе возьмет и приедет посреди ночи. Даже если бы он захотел, все равно не сможет. Он ведь теперь стал настоящей «шишкой». Присяжный переводчик при Обольянинове в канцелярии. Там работают ночи напролет. Переводят письма и книги «сектантов». Даже мой урок латыни Невахович сегодня пропустил, так он занят.
— Осталось только «караул!» кричать, — снова разволновался реб Нота. — Кто это его подсунул прокурору в канцелярию? Наверное, опять Авремеле Перец. Это уже заходит слишком далеко. Только бы он там не напутал, этот твой умный Невахович. Сенатор Державин и без него уже достаточно напутал…
— Что ты говоришь, дедушка? Ведь Невахович присяжный. Он обязан все переводить точно. Иначе…
— Иначе? Ты на него будешь жаловаться? Кому? Раз прежние виленские цензоры уже тоже не годятся… Тут что-то нечисто! Мне придется переговорить с генеральным прокурором, с реб Мордехаем, твоим дедом… Да, чуть не забыл: пришло письмо от твоей матери.
Алтерка жадно схватился за сложенный листок бумаги со сломанным сургучом:
— От мамочки? От моей мамочки? — несколько раз пискляво повторил он. Его глаза загорелись и забегали по тонким строкам, написанным мягким, женским почерком. Но его лицо тут же вытянулось, глаза обиженно посмотрели на деда: — Она тебе пишет! Каждый раз тебе. А мне ничего.
Реб Нота посмотрел в сторону и задумчиво пожевал губами:
— Какая разница, мне или тебе? Адрес-то один. Она имеет в виду нас обоих… Читай, читай!
2
Как и предвидел реб Нота Ноткин, Эстерка и на этот раз подробно описывала, как растет сиротка Кройндл — не сглазить бы, как на дрожжах. Она писала, что в свои неполные пять лет девочка выглядит семилетней; что она — вылитая Кройндл, хотя глаза у нее не черные, а темно-синие… Это, наверное, глаза того молодого арендатора из Лепеля, за которого Кройндл так несчастливо вышла замуж, после чего умерла при первых же родах.
Реб Нота слушал с усмешкой и пожимал плечами: можно подумать, что Эстерка оправдывается за дочурку Кройндл, что глазки у той не черные, а синие. Кого волнуют эти мелочи? Женщина есть женщина…
Дальше Эстерка писала, что в Кременчуге в последнее время чувствует себя неплохо. Во всяком случае, она довольна тем, что уехала из Шклова. Климат в Кременчуге теплее, жизнь удобнее и дешевле. Из новых гаваней — Херсона и Одессы — сюда привозят все, что только уста могут назвать. Даже шоколад и виноград здесь не слишком редкие лакомства. Она тут уже настолько прижилась, что снова сильно увлеклась чтением. Теперь, к примеру, перечитывает свои старые книги, уцелевшие после картофельного бунта, которые годами в руки не брала. Снова перечитала стихи Державина о жизни и смерти, письма Сенеки, пронизанные глубокой человеческой моралью. Не верится, что во времена Сенеки еще поклонялись идолам… Теперь перечитывает трагедии Софокла. «Царь Эдип» снова захватил ее. Хотя сам сюжет такой необычайный. Дикая какая-то история, можно сказать, нееврейская…
Реб Нота опять пожал плечами: что это Эстерке вдруг взбрело в голову описывать ему, что она читает, да еще с такими подробностями? Знает ведь, что он подобными вещами не интересуется. Очень мило, что она доверяется своему старому свекру, как дочь — родному отцу. Но как-то это несуразно. Что-то тут есть чрезмерное… Не виновата ли и тут та «клепка в голове», которая, если верить близким людям, у Эстерки сдвинулась, когда она сидела запертая в подвале шесть лет назад?..
Алтерка еще не дочитал до того сухого привета ему самому, который она приткнула в самый конец письма, как кусочек хлеба для бедняка. И тут какой-то шум в доме заставил насторожиться их обоих — и внука, и деда. И сразу же в кабинет ворвался реб Мордехай Леплер. За ним в некоторой растерянности стоял лакей и просил барина извинить его… потому что…
Резким движением нетерпеливого человека Мордехай Леплер указал реб Ноте на молодого парня в ливрее и потребовал:
— Скажи своему иноверцу, чтобы оставил меня в покое! У меня нет времени, чтобы объявлять тебе о моем приходе и ждать. Мне необходимо с тобой переговорить, сват!.. Ах, Алтерка! Ты тоже здесь? — беспокойно оглянулся он. — Оставь сейчас нас с дедом наедине!
Алтерка изобразил на лице недовольство, но, тем не менее, сразу же вышел, не дочитав материнского письма. В глубине души он любил своего деда со стороны матери не меньше, чем реб Ноту. Кстати, реб Мордехай был очень похож на его мать. Те же глубокие синие глаза с черными ресницами, тот же рост, губы… Однако
