был для него вопрос, что делать со всеми этими иностранцами иудейского вероисповедания, проще говоря — с жидами, набежавшими в православную Русь из разделенной Польши, из аннексированной Подолии, из новоприсоединенных земель Новороссии от Херсона до Одессы, прежде принадлежавших басурманской Турции.
В специальном комитете, который он назначил, Кочубей уже высказался по этому вопросу и подал записку, в каковой выразил весьма либеральные идеи. Он писал там, что «все реформы, силой проводимые правительством, никогда не продолжались и не будут продолжаться долго. Особенно направленные против укоренившихся верований и суеверий и против вековых привычек, принесенных еврейскими иноверцами с собой. Лучше было бы открыть для них пути к свободному существованию и свободному сознанию, ради их же собственной пользы и ради блага страны позволить им жить в соответствии со своей религией и со своими обычаями; и лишь издалека следить за ними…».
После ознакомления с этой запиской Александр, по своему обыкновению, сделал вид, что воодушевлен таким либеральным подходом к еврейскому вопросу, особенно если граф Строганов и Новосильцев тоже дают на это свое министерское согласие… Но втихаря, за их спиной, он договорился с монахом Фотием, [158] которого он, якобы вольнодумец, считал Божьим человеком, чьи ревматические пальцы целовал после страшной гибели отца, царя Павла, и искал у него утешения и спасения от своей обремененной виной совести…
Тот же батюшка Фотий с большим медным крестом на впалой груди подал Александру мысль, что путь «христианской любви» к жидам верен, но за предоставляемые им привилегии надо потихоньку вводить их под святую эгиду православия. Пожаловать им землю в новоприобретенном краю в окрестностях Херсона и даровать свободы при условии, что они забудут об оболочке своих сердец и, как сказано в Ветхом Завете, «обрежут оболочку своего сердца» [159] и станут настоящими христианами в соответствии с Новым Заветом. Это будет счастьем и для них самих, и для России-матушки. Если царь-батюшка сможет это осуществить, то он будет в глазах Бога и народа православного как апостол. И все его грехи будут прощены…
Отец Фотий подчеркнул слово «все». То есть даже те грехи, из-за которых у царя было так тяжело на сердце, из-за которых корона убиенного отца была ему так тяжела…
Надеясь очистить великой апостольской миссией свою нечистую совесть, Александр начал вести в «специальном комитете» всяческие хитроумные разглагольствования с тем, чтобы записка Кочубея не была реализована в таком виде, как это понимал комитет. Официально он говорил громко и либерально, а с батюшкой Фотием секретничал о том, как ему стать христианским апостолом. Так он все время колебался наподобие маятника напольных часов.
3
Одно было ясно всем в Петербурге — что из солдафонской грубости, необузданности и диких капризов отца молодой царь ничего не унаследовал. Он был вежлив в общении, галантен с дамами и любезен в разговоре — с самым незначительным чиновником точно так же, как и с главным министром. Поэтому ждали, пока он свыкнется со своей неограниченной властью. Рано или поздно что-то должно было из этого получиться для гигантской страны и населявших ее народов.
Однако не все знали, что одну слабость он от своего помешанного отца все-таки унаследовал: чрезмерную любовь к отцовскому погребцу с крепкими напитками. Но это не считалось большим недостатком на святой Руси. Тут пьют все от мала до велика, черпают силу и хорошее настроение из национального напитка. Так почему бы этого не делать и верховному владыке Руси? Лишь бы все было тихо, прилично и благородно…
Чего-чего, а приличия и благородства царю Александру было не занимать. Этому у него могли поучиться все его подданные. Отцовский погребец, стоявший когда-то открытый и на виду во всех дворцах, теперь скромно скрывался в приватном кабинете царя. А если царь отправлялся в дорогу, то его кельнер брал с собой удобный чемоданчик, своего рода несессер. Только открой — и все готово: охлажденные шкалик и красивый графин стояли на своих местах, вытянувшись в струнку, как маленькие камер-пажи: мол, готовы служить вашему величеству!
Молодой царь терпеть не мог объезжать казармы и муштровать полки на парадных плацах и избегал этого, насколько было возможно. Он достаточно с этим намучался, когда его отец был жив. Самое большое удовольствие он получал, когда мог спрятаться с хорошей книгой в своем приватном кабинете, читать ее и потихоньку потягивать напиток из погребца. Книга ни к чему не обязывает, не нарушает покоя. Здесь человеческое счастье сияет, как в годы юности, и не нужно даже палец о палец ударять, чтобы его увидеть…
Однако эти долгие часы лирического покоя и туманных мечтаний довольно скоро повлияли на царя, который, в своих немецких предках, был склонен к полноте. Красивое лицо «амура», как любезно именовали его дамы, залилось бледным жиром, а в его темно-русых волосах, освободившихся после смерти Павла от старомодного парика, появилась преждевременная лысина. Придворный цирюльник прибегал ко всяческим уловкам, чтобы спрятать эту лысину, зачесав на нее туго завитые кудри. Однако скрыть ее полностью не удавалось. Тем не менее голова царя оставалась маленькой и благородной, с красиво очерченным профилем. А вот тело расплылось не по возрасту, живот торчал вперед, мускулы были дряблыми. Дошло до того, что двадцатипятилетнему монарху приходилось надевать под мундир короткий мужской корсет, чтобы выглядеть стройнее на военных парадах, на которых он вынужден был присутствовать. Хотя он терпеть их не мог, потому что армейская муштра и неестественные, словно деревянные, движения живых марионеток напоминали ему хриплые крики отца, то, как он кипятился и ругал офицеров. Напоминали грязь и неуютность казарм и исполосованные поркой солдатские тела, превращающиеся на короткое время на плацу в показные великолепие и порядок. Ведь то же самое делают с животными дрессировщики в цирке. Чтобы лошади, медведи и свиньи пять минут простояли, «как люди», на арене, их бьют и мучают целыми днями в загонах, заставляют голодать, пока не достигнут цели.
Все эти мелкие неточности при маршировке, верховой езде и отдавании чести, которые так раздражали его бешеного отца, ничуть не интересовали Александра. Он бы полностью это простил, но дисциплина есть дисциплина. Под строгим глазом старых генералов ему приходилось делать вид, что он тоже ужасно строг и не спускает ни малейшей ошибки. Ото всех этих солдатских барабанов и громогласных приветствий целых полков у него мозг сотрясался в черепе. Однако ему приходилось делать хорошую мину, участвуя в этой вечной игре тысяч больших мальчишек. Не напрасно он ощущал себя таким усталым и развинченным после каждого парада.
Возвращаясь во дворец, он
