с отвращением сбрасывал с себя мундир и корсет и запирался в кабинете с книгой и с открытым погребцом. Здесь все было так деликатно и легко. Человеческое счастье и свобода витали вокруг него, и не было необходимости предпринимать какие-либо усилия, чтобы достичь их. Даже страшная смерть отца и немой упрек в глазах матери отодвигались далеко-далеко, таяли в дымке фантазий. Он даже сердился, когда его близкий друг Адам Чарторыйский мешал ему в эти часы прекраснодушных мечтаний. Тот входил, говорил о том о сем, но почти всегда возвращался к скучной теме, что… хм, пришло, собственно, время осуществить те мечты о возрождении Польши, которые они оба вынашивали…
«Они оба» — это неплохо! Адам, его друг, мыслит как пылкий польский патриот и думает, что все мыслят так же. Даже молодой самодержец Российской империи. Однако Александр сохранял на своем лице сладкую мину. Салтыков, воспитатель, хорошо вышколил его. Царь улыбался из-под открытой книги, которую держал над своим лицом, и говорил очень медленно, что пока… да, пока надо перестроить сильно устаревший внутренний аппарат. Необходимо, например, отобрать слишком большие полномочия у Сената и передать их Императорскому совету. Надо реорганизовать различные министерства по английскому образцу. А немного позже… позже посмотрим.
Польскому патриоту ничего не оставалось, кроме как копировать царя, когда нельзя было продолжать настаивать на своем.
— Рависан, ваше величество! — говорил князь Чарторыйский и опускал голову с завитыми волосами.
Глава пятнадцатая
«Проводы царицы»
1
Из мечтаний о правах и привилегиях для евреев, получения которых реб Нота Ноткин ожидал от царя Александра и его либерализма, пока что не получилось ничего. Правда, до легких перемен в отношении к евреям он дожил. Прежде всего немного свежего воздуха проникло в мрачную канцелярщину Павловых годов, когда грубые и невежественные чиновники делали вид, что хорошо разбираются во всех еврейских тонкостях и знают «все тайны» их религии. Поэтому они только и делали, что писали и переписывали доклады и записки и еще больше запутывали и без того запутанные дела еврейских общин Белоруссии и Подолии. Самую большую роль играл в этом сенатор и поэт Державин, специалист по «талмудам» и еврейским сектам, как он сам хвастливо себя именовал. Против него и были направлены основные усилия реб Ноты Ноткина. Старому реб Ноте приходилось отодвигать этого врага народа Израиля в Сенате, а потом — в Императорском совете, словно загораживающий окно старинный дубовый шкаф, весь покрытый пылью и паутиной. Он двигал его до тех пор, пока не смог открыть окно. И как только Державин вышел в отставку, в еврейском мире стало немного легче дышать.
Сразу же после того, как Александр был провозглашен российским императором, реб Нота при посредничестве князя Чарторыйского подал прошение, в котором ходатайствовал перед царем об освобождении реб Шнеура-Залмана. При этом он указывал, что все обвинения, выдвинутые против лиозненского раввина в записке Державина, не имеют под собой никаких оснований, а все конфликты между хасидами и миснагедами касаются лишь сугубо религиозных вопросов, а не дел государственных. Это прошение было сразу же удовлетворено. Портрет лиозненского ребе, который царь Александр в ночь смерти Павла видел в картинной галерее Чарторыйского, тоже сыграл здесь определенную роль…
Уже на второй день после своего освобождения реб Шнеур-Залман посетил реб Ноту и со слезами на глазах поблагодарил за усилия, которые тот прилагал ради него и во имя чести Торы.
Протирая очки в золотой оправе и рассматривая уважаемого гостя своими ослабевшими глазами, реб Нота спросил, правду ли рассказывают хасиды здесь, в Петербурге, что лиозненский раввин увидел у царя Павла на лбу знак смерти и как это произошло.
Опустив глаза, реб Шнеур-Залман очень скромно ответил, что его приверженцы преувеличивают. Он не пророк и не сын пророка, но его действительно охватил великий трепет, когда этот странный человек в цивильном платье вошел в его тюремную камеру. Поэтому он распознал, кто перед ним… Но чем больше потом кипятился царь, чем больше звенел еврейской коробкой для пожертвований, тем слабее становился страх. Скорее, это была печаль и жалость. Потому что ему, реб Шнеуру-Залману, показалось, что безумный владыка звонит по самом себе на собственных похоронах.
Тихо рассказывая об этом, раввин вдруг увидел из окна квартиры реб Ноты ту самую Сенатскую площадь, на которую еще пару дней назад смотрел через зарешеченные окна Тайной канцелярии. Тогда же он видел, как статуя Петра Великого задирает копыта своего бронзового коня прямо в небо. Но теперь это выглядело совсем по-другому. Не наглость Гога и Магога по отношению к Господу была воплощена в этом движении бронзового всадника, а мощь великого правителя, перескакивающего вместе со всей своей страной через бездну, в лучшие времена… И реб Шнеур-Залман сам удивился, насколько внутреннее состояние человека зависит от внешнего мира. Теперь, на свободе, его намного меньше подавляли окружавшее его иноверчество и его победы. И он глубже постиг учение Баал-Шем-Това, утверждавшего, что служить Богу надо радостно, а не с грустью и тревогой.
2
На исходе субботы, перед отъездом раввина в Лиозно к жене и детям, Мордехай Леплер устроил в своем доме «проводы царицы». [160]
По своей сути это довольно печальная трапеза. Ее устраивают уже после гавдолы, после того, как сказано «Ва-итен лехо», [161] когда спеты последние субботние песнопения о набожном хасиде. Тогда звучат последние шаги царицы-субботы по уже будничной улице. В сердце приходит грусть. И чтобы укрепиться душой, хасиды варят молочный борщ, закусывают печеньем, картошкой со сливочным маслом и рассказывают хасидские истории. То есть провожают царицу-субботу, поддерживая шлейф ее белого одеяния, чтобы он не испачкался…
Но когда удается, проводы царицы объединяют и с большой радостью. Начинают с молочного борща [162] и с тихих историй про Баал-Шем-Това, а заканчивают хорошей порцией водки под добрую закуску и веселой пляской. Так и у реб Мордехая Леплера сейчас соединили проводы царицы-субботы с прощанием с ребе, дай ему Бог долгих лет жизни.
Реб Нота Ноткин, принявший столь активное участие в освобождении ребе, конечно, тоже был приглашен. Но пришел он к реб Мордехаю, когда собственно хасидская часть трапезы была уже закончена и началось бурное веселье в честь освобождения ребе. Ведь он все-таки был миснагедом!..
Среди хасидов петербургской общины были и родственники реб Шнеура-Залмана, которые после его вторичного ареста тоже не покидали столицы: его деверь реб Исроэл Козик и Мойшеле, младший сын. Кроме них, был его преданный ученик Аарон га-Леви, или «старосельский ребе», [163] как его
