даже не стал ждать, пока танец закончится. Тихо, со старческой тоской в сердце, он вышел из зала, попросил своего свата реб Мордехая Леплера, чтобы тот был так любезен и пожелал от его имени лиозненскому ребе счастливого возвращения к жене и детям. А сам уехал к себе домой.
Ну а танцы и радость в квартире реб Мордехая Леплера продолжались еще долго, до самого утра.
Глава шестнадцатая
Еврейская депутация
1
«Проводы царицы», в которых принимал участие реб Нота в доме своего свата, и мысли, которые он оттуда вынес, весьма его ободрили, и он еще прилежнее взялся за общинную работу. Главным было получать от работы удовлетворение и найти мужество не думать о своем возрасте и об убывающих с каждым днем силах. И этого он сейчас достиг. Хасидский танец и хасидская самоотверженность все еще стояли перед его глазами и звучали в его ушах…
Одной из первых привилегий, которую реб Ноте удалось выхлопотать, стало разрешение открыть в Петербурге еврейское кладбище.
Для нас, людей нынешнего поколения, это, конечно, незначительная победа, но для тогдашних евреев это была одна из самых больших побед над средневековыми законами елизаветинского правления. И когда реб Нота получил эту привилегию, в маленькой еврейской общине Петербурга и его окрестностей воцарились радость и веселье. Разве это мелочь?! Императорский совет, слава Всевышнему, согласился, чтобы евреи могли быть похоронены в «святой петербургской земле». Ведь это означает начало общины, прочную почву под ногами… Да здравствует реб Нота!
И еще большей славой имя реб Ноты оказалось окружено, когда он сразу же после этого получил императорский рескрипт, обнародовав тайну, что еврейское кладбище уже имеется в его владении и что его сын Мендл уже лежит там долгие годы под камнем с нееврейской надписью. Пара верных людей знала об этом и раньше. Теперь же вся община устремилась на указанное ей кладбище и нашла его засаженным цветами, чисто убранным и обнесенным каменным забором. Даже сторож у ворот был. Евреи восхищались терпением реб Ноты, его дальновидностью, тем, что он, так сказать, приготовил сосуд заранее, еще до того, как пришло изобилие…
Чтобы превратить это разрешение в свершившийся факт, который уже нельзя будет отменить, реб Нота велел перевезти на свое частное кладбище останки нескольких умерших евреев, которые были до сих пор захоронены где-то в отгороженном уголку евангелического кладбища. А после этой церемонии он полностью передал свою земельную собственность во владение петербургской еврейской общины.
Это было сделано, по предложению реб Ноты, с некоторой помпой, в присутствии высокого начальства, с пением «Эйл моле рахамим» [173] у старых и у новых могил и с приглашением после этого еврейских и русских гостей на бокал вина… Молодое поколение, то есть образованные сынки петербургских обывателей, среди них и Алтерка, внук реб Ноты, и его учитель Невахович, пожимали плечами, насмешливо шушукались между собой так, чтобы слышали старшие: «Ну, что вы скажете по поводу такой радости?.. На петербургской свадьбе не так весело!»
Реб Нота слышал краем уха эти шуточки, но делал вид, что ничего не замечает. Он был глубоко потрясен, а в его слабых глазах стояли слезы. Через стекла очков в золотой оправе он видел только надпись на могиле своего сына, которая была заменена теперь на еврейскую. Вместо прежней немецкой надписи «Маркус фон Нота» теперь на надгробии стояли новые разукрашенные буквы «пей» и «нун», [174] а под ними — начертанное золотой краской еврейское имя: «Менахем-Мендл, сын реб Натана-Ноты, да будет душа его вплетена в нить жизни». Старый запрет был отменен, и община, делавшая до сих пор вид, что она не существует, заговорила, заговорила на своем собственном языке, имеющем собственные буквы, которые пишутся справа налево.
Зато колкостями, которыми перебрасывалась между собой молодежь, возмутился другой устроитель этого печального торжества — сват реб Ноты реб Мордехай Леплер.
— Алтерка, — сказал он своему внуку тихо, но весомо, так, чтобы его молодые друзья тоже услышали. — Не хохмите и держите свое вольнодумство при себе!
— Оставьте их, оставьте! — устало махнул морщинистой рукой реб Нота. — Станут старше — поумнеют.
— Нет, сват! — затряс своей жесткой головой реб Мордехай. — Им нужно это выслушать. Лет восемь-девять назад, как только я переехал в Петербург, вы мне показали город и первым местом, которое мы посетили, стало кладбище. Тогда — еще тайное. Вы помните?
— Конечно, я помню.
— Мы стояли на том же самом месте, рядом с могилой Менди, твоего отца, Алтерка. Я сам тогда пожимал плечами: «Даже у мертвых евреев еще нет в Петербурге никаких прав, а вы, реб Нота, уже хотите прав для живых!..»
— Да-да.
— Мне запомнился ответ, который вы мне дали тогда. Теперь его могут услышать и эти просвещенные молодые люди. «Так и никак иначе, — вы сказали, — всегда начинаются еврейские права. Иноверцы, основывая поселение, начинают с большого тарарама, с обжорства, плясок и пальбы из пушек. Мы же, евреи, начинаем потихоньку, с кладбища. Мы сеем одного мертвеца, и из него вырастает целая еврейская община — с синагогами, с миквами, со свадьбами и с обрезаниями…» Ведь так вы сказали?
— Именно так, сват! Я только хочу добавить, что это не моя мудрость, а мудрость праотца нашего Авраама. Он купил у сынов Хета за хорошие деньги кусок земли с пещерой в Хевроне и похоронил там Сарру, нашу праматерь. И из этой одинокой могилы выросла вся Страна Израиля… Однако пойдемте, евреи! Пойдемте, перекусим.
2
В тот же год, когда реб Нота открыл перед петербургской общиной ворота своего частного кладбища, он удостоился и создания «Еврейского комитета», на который возлагал большие надежды. Этот комитет был создан по приказу императора, а вошли в него многие либералы из Императорского совета, сильно ограничившего прежние полномочия Сената.
В состав «Еврейского комитета» вошли: министр внутренних дел граф Кочубей, Валериан Зубов, [175] князь Адам Чарторыйский, сенатор Северин Потоцкий [176] и министр юстиции, знаток «еврейских талмудов» Державин. В качестве советников, так сказать «без портфеля», были привлечены реб Нота Ноткин, Авром Перец и его секретарь Лейб Невахович.
Старый враг Израиля Державин плохо вписывался в этот комитет. Еврейские общины Белоруссии очень хорошо помнили недобрые деяния Державина и злые речи, которые он произносил, разъезжая там в качестве ревизора. И против него велась незаметная борьба. Вежливо, но в то же время твердо евреи отказывались и от его меда, и от его жала.
И в этой борьбе реб Нота Ноткин тоже задавал тон. В 1803
