сказал он. — Вот, смотрите.
Бледный, однако уверенный в себе, он выступил вперед из кучки евреев и, высокий и тощий, низко поклонился обер-камердинеру в вышитом кафтане так, словно тот был как минимум губернатором.
Величая обер-камердинера «вашим благородием», Невахович попросил его на изысканном русском языке, чтобы тот… с великодушием истинного росса, не обижался на богобоязненных людей и на их поведение здесь, в этом гостеприимном дворце великого императора. Потому что, по Моисееву закону, им нельзя есть… хм… нельзя есть блюда, которые не приготовлены в соответствии с требованиями религии и в отдельных горшках: молочное отдельно от мясного. Но все, ожидающие здесь появления светлейшего всероссийского императора, — верные слуги и преданные друзья благородных россов.
Невахович начал раскачиваться, как в молитве. На его худых щеках от воодушевления, вызванного собственными же словами, выступила краска. Он уже впал в тон своего «Вопля дщери иудейской», книжки, которую недавно напечатал, чтобы смягчить сердца «великодушных россов»… Но что он теперь мог поделать, если реб Нота Ноткин, старший в депутации, вдруг закашлялся и, кашляя, начал гнать произносившего речь Неваховича, как посреди молитвы, которую нельзя прерывать, гонят нахальную кошку, норовящую облизать доску для резки мяса:
— Ну! Ох! Пш-ш!
С легким вздохом обиды Невахович прервал свою выспреннюю речь, но и того, что он успел наговорить, хватило, чтобы обер-камердинер почувствовал себя намного более важной персоной, чем был на самом деле. По своей многолетней службе в императорском дворце он хорошо знал, как ведут себя большие люди, когда им демонстрируют покорность и глубочайшее уважение. И он поступил так же, как поступали в подобной ситуации они. Скривив набок губы на своем бритом лакейском лице, что должно было изображать пренебрежительную улыбочку, он милостиво проронил несколько слов:
— Да-а-с… Знакомо. Зна-а-ко-мо! Басурманам тоже нельзя… Не знал, что это похожая религия…
Невахович взглянул на реб Ноту. Ему очень хотелось произнести вторую речь, о том, что, собственно, это не евреи позаимствовали у басурман, а наоборот. Потому что Мухаммед…
Но маленькие глаза реб Ноты вдруг посмотрели на него из-за стекол роскошных очков так колюче, что Невахович проглотил язык и сразу же отступил назад от обер-камердинера и, будто закончил читать молитву восемнадцати благословений, поклонился направо и налево. Однако потное лицо Аврома Переца сияло радостью, оттого что его образованный помощник так здорово защитил веру еврейской депутации и всего народа Израиля…
Вокруг горстки евреев, жавшихся в уголку и с подозрением смотревших на ломившийся от яств стол, было немало христиан: помощник дворцового коменданта, заместитель полицмейстера, офицеры дворцовой гвардии и просто чиновники, пришедшие сюда в качестве лиц, сопровождающих депутацию. Все они с нескрываемым нетерпением ждали, чтобы приглашенные евреи наконец начали трапезу. Услыхав, что те отказываются по религиозным соображениям, они переглянулись между собой, усмехаясь. И кое у кого эта усмешка означала: «Видали? Мацу с христианской кровью они едят, а фазанов и поросят с царского стола — нет!»
Не ожидая больше, христиане решительно подступили к расставленным на столах подносам, чтобы хорошенько выпить и закусить. И они действительно крепко выпили и закусили подобающим образом. Истинно русский аппетит разыгрался: икра — пусть будет икра, раки — пусть будут раки, индюшка — пусть будет индюшка. Действительно грешно было оставить стоять все эти лакомства только из-за того, что евреи их не ценят. Так что христиане постарались.
Проработав так добрых полчаса, христиане застеснялись депутации, которая по-прежнему жалась в углу и смотрела на прожорливых иноверцев так, будто те были шпагоглотателями… Понемногу христиане начали отодвигаться от великолепного стола и снова становиться в позы вежливого ожидания. Больше иноверцы между собой не переговаривались. Даже не переглядывались и не улыбались. Потому что всем этим чиновникам было прекрасно известно, что во дворце дует новый ветер и нельзя больше задевать религиозных чувств инородцев. В том числе и евреев.
После получасового молчания и переваривания пищи чиновники и офицеры снова заскучали. Тогда они решились еще раз подойти к императорскому столу, чтобы выпить и закусить. Истинно русский аппетит снова разыгрался. И все началось сначала: икра, раки в майонезе, паштеты с трюфелями, толстые ломти индюшатины. И так оно продолжалось несколько раз подряд. А стол все еще ломился от яств и напитков… Был уже час пополудни, а на приближение аудиенции не было и намека. Запрет на некошерную еду, конечно, строг, но ведь нос ничего не знает о таких запретах. Глаза видели красивую сервировку, разноцветные императорские блюда, а уши слышали, как наливались в бокалы и выпивались пенистые вина. За всю свою жизнь члены депутации не сталкивались в еврейских домах с трапезами подобного масштаба. Вода неохотно лилась в их пересохшие рты, а время тянулось, как смола. Часы уже пробили два, а ожиданию все не было видно конца. Лица иноверцев за столом становились все более сияющими и более округлыми, а бородатые лица сынов Израиля все больше вытягивались и серели. Но самым измученным и изголодавшимся среди всех евреев выглядел Невахович. Его бледное лицо возвышалось над штраймлами других гостей. Он был похож на галку, сидящую на дереве. Под ложечкой у него сосало. И к его сердцу, казалось, присосалась пиявка. Глаза перебегали от одного счастливого росса к другому, а в душе кипела злоба, потому что сам он уже давно не придерживался законов о кошерной еде, но сейчас вынужден был держать марку вместе со всеми этими богобоязненными лапсердаками и голодать. Если бы не они, он бы уже давно подошел к столу и хорошенько закусил вместе с «великодушными россами», обладающими столь глубокими желудками. Он бы даже поболтал с помощником дворцового коменданта и с заместителем полицмейстера. Такие знакомства не могут повредить. «О, мучение!» — хотелось ему воскликнуть с тем же пафосом, с каким он написал в своей брошюре «Плач дщери иудейской»: «О, страдания, превосходящие все мучения во всем мире! Если бы громы, ветры, бураны и грозные волны океана смешались с воплем презираемого иудея, то, может быть, это…»
2
И вот Йегуда-Лейб Невахович, стоя так и мысленно декламируя столь величественные отрывки собственного сочинения, чтобы заговорить самому себе зубы и унять голодное сосание под ложечкой, поднял свои измученные глаза и посмотрел, сначала искоса, как петух на зернышко овса, а потом прямо, обоими глазами, и увидел, что хасид, его тезка, реб Лейбеле из Подолии, из-за чьей «необразованности» ему пришлось вступиться за всю депутацию и за весь народ Израиля, тот же самый реб Лейбеле изгибается, как линь, и неторопливо и очень некрасиво копается во внутреннем кармане своего подбитого ватой лапсердака и что-то
