class="p1">Мобильный мой был в том рюкзачке. Перед тем, как записать свой номер при составлении протокола, попросил начальника дать слово чести, что у двух моих друзей из Махараштры, на имя которых были оформлены мои сим-карты, не будет неприятностей. Объяснив, что в прежние годы оформлял на свое имя, но теперь для иностранцев это усложнилось и я иногда прибегаю к помощи друзей. Он поспешил мимоходом согласиться, но я его настойчиво вернул к разговору. Он даже встал из-за стола и начал расхаживать по кабинету. Вы знаете, кто я, в какой должности, и вообще? Со мной, говорит, еще никто так не разговаривал. Сел, молчим. Ладно, слово чести. И было видно, что отвечает за слова. Мистер Парма.
Взял запасной мобильной, пошел в город попытать счастья с симкой. На улицах ко мне подходят, спрашивают – оказалось, мой случай уже в газетах. По пути присел в знакомой столовке, поел – терпимо, если медленно. Советуюсь с аптекарями, не поддаваясь пока, надо выбрать наверняка. Один старик, вызвавший доверие, направил в подворотню к особому, как он сказал, доктору. Такой мне и нужен, я в королевстве, уйма планов с джунглями и племенами, а времени мало. Объяснил доктору, выдал мне взамен той мази, которую мне дали в госпитале, другую, а эту выбросил в ведро. Два-три дня, сказал, и ни следа. Посмотрим.
Рюкзачок новый купил. Вдруг подумал: а отнят-то тот самый, в котором лежали Будда и Хануман, украденные из их дома в Панхаликаджи. Вот тебе и привет прилетел кармический от тех пещер.
Машина притормозила рядом, разговорились, журналисты частного интернет-ресурса, готовы меня повозить по округе – в любое время с завтрашнего дня. Двое их, за рулем директор, говорит по-английски, второй постарше, за шестьдесят, репортер, не говорит, но вызывает симпатию, у него мотоцикл. Договорились. И симку сделали.
Да, лучше бы с репортером на мотоцикле, но неизвестно, как голова себя поведет при тряске на лесных дорогах, даже идти пока приходится смягчая шаг. Все-таки сотрясение, наверно, было, хотя не тошнит и в остальном вроде терпимо. Позвонил Парме, полиция увезла хозяина отеля, держат в участке уже несколько часов, вроде бы у него нет лицензии, чтобы селить иностранцев. Допытываются, как отправил меня ночью одного на эту ярмарку. Похоже, удалось уладить, выпустили.
Купил фрукты, воду, больше ничего не хочется, да и не очень можется. Вернулся в номер. Хорошо, что ни документы, ни деньги с собой не ношу, оставляя в отелях. Еще бы окно, дышать совсем нечем. Отклеил пластыри, намазал волшебством. Трудно поверить, только несколько дней назад был в хижине у отшельников. А перед тем в школе говорил об открытости и о жизни как об открытой ране, о смятой траве, а если случится совсем худо, то в этой голости ты един с миром, а это уже другая история. Другая? Сейчас есть повод ответить. И о том, что отчаянье и счастье находятся в куда более близком родстве, чем кажется. И о чувстве родины, дома, и шире – любви и жизни, которое носит нас в зубах, как мать детеныша, не зная куда положить. Как ты там говорил в хижине – держать удар? В средостенье жизни, ее чуда? Ну-ка, ну-ка, включи компьютер. Тогда ты кое-что записал в автобусе, пока ехал сюда, лежа на верхней полке. И хотел было стереть, перечитав. В который раз убедившись, что речь в те края не ходит. А если идет, возвращается совсем не с тем, зачем шла. Но не стер. Теперь, после вчерашнего, все это читается иначе, да?
Происходит необычайное. Больше ничего сказать не могу. Но что-то бедово речевое во мне теребит и просит, хотя никакого смысла в том, чтобы пытаться прояснить происходящее с помощью слов нет. И речь это знает. Она в помощь, когда чувствует себя на своем поле, и особенно, когда касается человеческих недомоганий, даже самых высоких. А здесь – совсем не ее поле, и уж тем более не о недомоганиях речь. Что же делать? Это отчасти из тех трудностей, с которыми сталкивались мистики или просветленные, пытаясь выразить эти состояния, но все тут же превращалось в позолоченный туманец, в дурную бесконечность высокопарных экивоков. И все же, понимая нелепость этих попыток, я скажу, но лишь об эмоциональном фоне этого состояния, о большем я не могу судить. Хотя жил, казалось, именно в эту сторону и как-то исподволь верил, что где-то есть это незримое солнце, эта точка схода всего и вся, которая держит пути и смыслы всего живого. Не здесь, не в этой жизни, но отсветы оттуда нам случается ловить – краткие, смутные, не прямые. В настоящей любви, на вершинах творчества, в каких-то особых излучинах странствия и, может быть, в смерти. И вот, не знаю, как это произошло, но я оказался внутри этой точки, этого незримого солнца. Здесь, в этом лесу. Никаких событий, никакого внешнего воздействия. Если описать, что меня окружает, это не особо отличалось бы от виденного мной прежде тысячи раз. И вместе с тем это не с чем сравнить. Нет меня, нет эго. Но одновременно и есть. Бескрайнее небо – внутри, и оно же вовне. Индуизм говорит о слиянии атмана с брахманом. Это известно и другим религиям и практикам. Но вроде бы я всегда достаточно иронично держался в стороне от этих путей. Нет, не просветление. Но такая чуткость во всем, с такой открытостью, когда беззащитней и слабее уже невозможно быть. И тем самым неуязвимей. Это вовсе не означает отсутствие зла, тяжести, отчаянья и всего, чем полон мир, но ты уже там, где видишь лицо жизни, еще за покровом, но видишь, и лицо ее светло, и ты храним. И еще: адресность – каждого мгновенья между вами. В этих сообщениях – от каждой ветки, языка огня, взгляда человека – нет уже различий добра и зла, боли и радости. Есть, но все это дышит уже другой музыкой. При том, что ничего вроде бы не происходит. И вместе с тем выдержать это нет сил. Несколько раз в жизни я, наверно, испытывал что-то неявно сравнимое с этим, дальнее эхо. Но больше нес это в себе как некую утопию, как мысль и чувство о том невозможном единстве с миром, которое вот же, здесь, и нет ему места и не будет при жизни, но именно эта утопия во многом и вела меня. И чем дальше, тем ясней понимал, что смысл ее не в том, чтобы сбыться. А если уж сбыться, чего быть не может, то, конечно, не так, чтобы даже не заметить, как окажусь в этом… чем? состоянии? измерении? Я бы остался здесь, в этой хижине навсегда. Оставив всю свою прежнюю жизнь по ту сторону. С людьми, близкими, женщинами, городами, языком, вообще всем. Но это уже не имеет значения.
Вот этим глазом и надо читать, заплывшим, красным, тогда все особо становится на свои места. И почему-то вспомнил ту тигрицу Т-16, часами стоявшую недвижно, как в трансе, над растерзанным ею лесорубом. То есть догадываюсь, почему.
Наутро я был во дворце. Тот же ученый секретарь проводил меня, просил подождать, король сейчас выйдет. Та же приемная зала со стенами, выкрашенными в цвет красноватой глины и светильниками в тон им, создающими ощущение теплого первобытного света. Тот же диванчик, на котором сижу. И король напротив меня на том же кресле, та же нога на ногу. Чай на столе, печенье. Все, как
