Как-то Золя в предисловии к своему «Разгрому» сказал о том, что гибель Второй империи, бывшая для него необходимой как для писателя, осуществилась, наконец, как необходимость историческая. Революционная тема, разрешение которой необходимо было Франсу как писателю, разрешена была самой жизнью. Как подлинный и глубокий реалист, для которого в жизненной правде заключена высочайшая убедительность, Франс радостно откликнулся на голос революционной действительности, он открыто выступил как друг Советской России, он в своих воззваниях убеждал осудить буржуазные правительства, стремящиеся потопить в крови Октябрьскую революцию. Он первым подписал протест передовой интеллигенции Запада против блокады Советской страны, помещенный в 1919 году в «Юманите» и отмеченный Лениным в докладе на VII Всероссийском съезде Советов. Франс восхищался Лениным, в 1920 году он назвал себя большевиком, после раскола французской социалистической партии присоединился к коммунистам.
Франс обрел в коммунистических идеях великое подспорье и для своей борьбы за мир — той борьбы, которую он неустанно вел вою свою жизнь. С новыми силами стал бороться Франс против издавна ненавистных ему милитаристов.
В предисловии к «Жизни в цвету», последней книге поэтических «воспоминаний», завершающей его художественное творчество, Франс с грустью говорит о том, что новым поколениям читателей не нужна будет старая европейская культура. Настоящее собрание сочинений Франса — одно из наглядных опровержений такого пессимистического прогноза. Советский читатель любит Франса и хочет его знать. Любит Франса и хочет его знать со всеми его тревогами, колебаниями, ошибками, недоумениями, так как ценит в Анатоле Франсе благородство и силу гуманистической мысли, ценит в нем и смелого критика буржуазной цивилизации и упорного искателя пути к «новым временам».
В. Дынник
СТИХОТВОРЕНИЯ (POESIES)[1]
Ты, возникшая первой, среди темноты,
Где реяла звездная стая,
Лучезарная мать, что, виденья рождая,
Питаешь плоды и цветы!
Сквозь пловучий, парами насыщенный воздух
Едва ты от солнца сойдешь, —
Все живое, ловя твою светлую дрожь,
Смеется, рожденная в звездах!
Славься! Ведь до тебя был безжизненный мрак.
Ты — сила, и ты — наслажденье.
Славься! Ты, о надежная спутница зренья,
Всегда направляешь мой шаг.
Ты — божественных форм и оттенков начало,
Всего, что так сладостно нам.
Ты сверкаешь на высях по горным снегам,
Долинам отрадою стала.
Ты под синью небес, средь душистой росы
Колибри пестро расцветила,
И на всем, что ты тронешь и что тебе мило, —
Сияние тихой красы.
От тебя — над землей ликованье рассветов,
Ты негою льешься ночной
И заманчиво зыблешь тот сумрак лесной,
Что дорог для страстных обетов.
Ты живые причуды взрастила в морях,
Пловцов золотишь белокурых.
Небеса освежатся грозой, и лазурь их —
В твоих семицветных огнях.
Лучезарность! Твоим светоносным покровом
И женщины радуют нас.
Ты, вернувшись из женских сияющих глаз,
Даришь наслаждением новым.
И камнями в ушке ты сверкаешь, где трон
Тебе уготован восточный.
Я повсюду люблю этот свет непорочный,
Такой, как в начале времен.
Лучезарность! Собой укрепи мои мысли,
Укрась их своей простотой,
Мирной радостью полниться их удостой,
Их форму и меру расчисли.
И глазам моим дай сладострастьем святым
Еще и еще насладиться,
Глядя, как красоту ты венчаешь царицей
Невинным венцом золотым.
А исполнится срок, чтобы в недрах творенья
Мне снова свой век зачинать, —
Укрепи и омой меня светом опять
И в новом моем воплощенье.
В тумане утреннем, средь пожелтелой чащи,
Где ветер жалобный шуршит листвой дрожащей,
Сражаются в кустах олени — два врага.
Всю ночь, с тех самых пор, как тягою могучей
Обоих повлекло за самкою пахучей,
Стучат соперников ветвистые рога.
В рассветной мгле, дымясь, они одной тропою,
Чтоб горло освежить, спустились к водопою, —
Потом еще страшней был новый их прыжок.
Под треск кустарника, с хрустеньем града схожий,
В изнеможении, под увлажненной кожей
Играют мускулы их сухопарых ног.
А в стороне стоит спокойно, в гладкой шубке,
Лань с беленьким брюшком, и молодые зубки
Кусают дерево. Отсюда двух бойцов
Ей слышно тяжкое, свирепое храпенье,
И ноздри тонкие в горячем дуновенье
Учуяли, дрожа, пьянящий пот самцов.
И, наконец, один, для схватки разъяренной
Самой природою слабей вооруженный,
В кровавой пене пал на вспоротый живот.
С губы слизнул он кровь. Тускнеет взор лучистый.
Все тише дышит он: то на заре росистой
Успокоенье смерть уже ему несет.
И перед будущим сомнения не зная,
Рассеялась в ветвях душа его лесная.
Жизнь беспредельная раскрылась перед ним.
Он все вернул земле — цветам, ручьям студеным,
И елям, и дубам, и ветрам благовонным,
Тем, кто вскормил его и кем он был храним.
Средь зарослей лесных извечны эти войны,
Но не должны они смущать нам взор спокойный:
Природы сын, олень родился и исчез.
Душа дремотная в лесной своей отчизне
За годы мирные вкусила сладость жизни, —
И душу тихую в молчанье принял лес.
В священных тех лесах безбурно дней теченье,
Не знает страха жизнь, а смерть — одно мгновенье.
В победе, в гибели — единый есть закон:
Когда другой олень, трубя кровавой мордой,
Уходит с самкою, покорною и гордой, —
Божественную цель осуществляет он.
Всесильная любовь, могучее желанье,
Чьей волей без конца творится мирозданье!
Вся жизнь грядущая исходит от тебя.
В твоей борьбе, любовь, жестокой и ужасной,
Мир обновляется, все более прекрасный,
Чтоб в мысли завершать и постигать себя.
В теплице, за стеклом, где жалкие растенья,
Питомцы солнечных далеких островов,
Вздымая пестики из чахлых лепестков,
Под серым небом спят, без грез, без пробужденья, —
Беднягу бьет озноб и кашель, и комком
Лежит она, дрожа в своей суконке грубой.
Дыхание свистит из пасти длиннозубой,
Ладони скрещены над рыжим животом.
Нет ужаса в глазах, но нет и ожиданья, —
Меж миром и собой ей непонятна связь,
И полон этот взгляд, в себя оборотись,
Одной лишь кротостью животного страданья.
Над дряблою губой десна обнажена.
Совсем как человек, пылающий и зябкий,
Вот мускулистые большие пальцы в лапки
Зажала — и уже не разожмет она.
Но тут увидела, как солнце заходило
За мачтами судов, собравшихся в порту, —
И морщит низкий лоб, чтоб смутную мечту
В сознанье удержать хоть из последней силы.
Не вспомнилось ли ей, как, средь лесных подруг,
Под небом ласковым, где свет горяч и золот,
Она, кокосами свой утоляя голод,
Средь пальмовых ветвей задремывала вдруг, —
Покуда на корабль, что шел к морям студеным,
Ее не взволокли под клики моряков,
И парус, яростный от ледяных ветров,
Над тельцем скрюченным не загудел бессонно?
Так лихорадочный, видений полный бред
И голод, для души несущий очищенье,
И то высокое мгновенное прозренье,
Что озаряет мозг, даря предсмертный свет, —
Бессмысленных племен наследницу немую
Неповторимою наполнили мечтой,
И день ее весны, весь солнцем залитой,
Ей напоил глаза, сияя и ликуя.
Но там, под черепом, стоит ночная муть,
И челюсть нижняя отвисла каменея.
Внутри хрипит. А мрак все шире и чернее:
Ей полночь, час смертей, прольет покой на грудь.
