Анатоль Франс - 1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.

Сам Цезарь — на полу в покое опустелом,
Под тогой складчатой величествен и строг,
И бронзовый Помпей, в крови, над трупом белым
В углу зеленых губ свой затаил смешок.

Душа, в далекий путь отпущенная телом,
Лишь Брут с Свободою вонзил в него клинок,
Печальная, кружит над прахом онемелым,
Где смерти кроткой след красою бледной лег.

На голом мраморе скамей один затерян,
Старик сенатор спит, и храп его так мерен,
Колышется живот, оплывший на скамью.

Молчаньем пробужден, вдруг сослепа, натужась,
Он хрипло возгласил, немой рождая ужас: —
За лавры Цезаря я голос подаю!

Когда в далекий путь, величествен и странен,
Чрез Тихий океан пустился англичанин,
На дивном острове, где бриг пристал тогда,
Царица, девочка по имени Ти-да,
Браслет из раковин пришельцу отдавая,
Хотела с ним рабой плыть из родного края.
И целых тридцать дней слыхал любимый друг
Из бронзовой груди немолчный страстный стук
Среди циновок, там, в бамбуковой палатке.
Но все ж заранее, в тот самый месяц сладкий,
Ти-да, готовая к разлуке с давних пор,
Воздвигла для себя сандаловый костер.
А путник уловил, чуть бледный, над волнами
Тот странный аромат, что посылало пламя.

Поутру, в зимний день, прохладный и погожий,
Печальный мальчик сел в подъехавший возок,
Вот, джин свой проглотив, берет возница вожжи,
Зафыркал белый конь на бодрый ветерок.

Ждет снова школяра все чуждое такое,
Где столько скуки, кар, решеток и чернил, —
И в детской памяти щемящею тоскою
Встал этот мрачный мир, что так ему немил.

Он опустил стекло и выглянул в смятенье, —
Свое изгнание не может он понять.
И видит на крыльце в последнее мгновенье:
Вся в белом, высоко младенца держит мать.

Прощальный щелкнул бич. Мать, расставаясь с сыном,
Бледна и молода, длит ласковый привет,
А грудь дыханием не дрогнет ни единым,
И в пристальных глазах так ровен синий свет.

Ни складки ветерком на ней не шевелило,
И не играла кровь под нежной кожей щек,
На светлой голове, простоволосой, милой,
Не дрогнул ни один летучий волосок.

Вовек не свидится с ней мальчик одинокий, —
Но так таинственен и прост возник тогда
Тот образ матери, что, кроткий и глубокий,
Во взоре сына жить останется всегда.

О дева-лирница, о юная Эллада!
Ты, чьим устам сладка была любовь и мед!
С тобой, искусница, смеяться было радо
И море ясное и светлый небосвод.

Все дни твои текли безоблачно и мерно.
Когда осеребрит луна дорожный прах,
Ты думала под звон цикад ежевечерний
О смене месяцев и о людских трудах.

Эллада, дочь морей и взморий золотистых,
В груди твоей и страсть и неги забытье.
А песнь твоей любви струится в звуках чистых:
Гармония волной нахлынула в нее.

Я, та латинянка, кому в мечте заветной
Всегда являлась ты, сияя красотой,
Предпринимаю труд, прилежный и не тщетный —
Правдиво воскресить прекрасный образ твой.

Другие пусть поют о той поре безбурной,
Когда от родника, пристанища богов,
Ты тихо шла домой с наполненною урной, —
В тоске моя душа, ей не до мирных слов.

На грудь тебе кладу фиалок бледных связки,
То время воскрешу, когда жестокий бог,
Сорвав с твоей главы священные повязки,
Разбил твой светлый храм и мрамор белых ног.

Навек ушел твой смех из сумрачного мира,
Ушла и грация с тобой и красота,
Напрасно ждет певца покинутая лира,
И землю ужасом объемлет темнота.

Эллада, белая сестра, нарисовать бы
Хотела я тебя в красе последних дней,
Чтоб стали зрители моей «Коринфской свадьбы»
К земле приверженней и к любящим — нежней.

От моря к городу дорога далека,
И скоро устаешь. Да, доля нелегка —
Хлеб зарабатывать на этих рынках жадных.
И в водах, некогда обильных и отрадных,
Стада блестящих рыб уж начали редеть,
Былою тяжестью не наполняют сеть,
И под добычею не стонет челн веселый.
Нет, боги не хотят хранить мой труд тяжелый…
Скупы коринфянки, не лучше — повара,
И выручить успел от самого утра
Оболов только лишь тринадцать за улов я.
От женщин толка нет — одно лишь многословье!
(Поднимает свои корзины.)
Развратен род людской, и в наш жестокий век
Богами гневными оставлен человек.

Привет вам, сад и дом, приют той девы юной,
Что для меня цветет за пряжей тонкорунной.
Рыбак (ведь ты ж рыбак: корзина на руке,
И водорослей клок на мокром ивняке),
Скажи, не старого ль то Гермия ограда?
Он жив ли?

Да, мой сын, и соком винограда
Сосуды древние он полнит каждый год.

Пусть милостью богов приют его цветет.
Видал ли Дафну ты под кровлею отцовой?
Скажи, сладка ль ей жизнь? Ее чела младого
Не омрачают ли полеты легких Ор?[11]

Невинная краса — ее святой убор.
Да, путник, счастливо живется ей на свете
По милости богов.

Отрадны вести эти.
О матери ее Каллисте рассказать
 Не можешь ли, мой друг?

Страдает тяжко мать
И стонет от руки разгневанного бога.
Но говорить о том не подобает много
С прохожими. Одно скажу: еще могуч
Стрел Аполлоновых удар из грозных туч.

Да, это Дафна там, бредя своей тропинкой,
Сияя белизной, былинку за былинкой
Сбирает, тонкий стан и шею наклоня.
Смущенье странное наполнило меня.
Вот предо мной она, чудесней и желанней,
Чем в страстные часы моих ночных мечтаний!
Сверхчеловечески прекрасной выслал бог
Ее ко мне сюда, в скрещенье двух дорог.