КУРОПАТКА
Увы, давно ли здесь из-за нее весной
Кипел жестокий спор на пажити зеленой,
И победитель стал, еще окровавленный,
Вить дружно вместе с ней их домик травяной,
И птенчиков она питала в летний зной!
А псы разрушили приют незащищенный.
Взлетела, но свинец, за нею устремленный,
Уже пронзает грудь ей дрожью ледяной.
Священное тепло, что жизнь отогревало,
На перья нежные струится кровью алой,
И птица падает, бессильная, в камыш.
Склонился в зарослях над нею пес проворный.
Ее окутали печаль, и мир, и тишь, —
И, отлюбив свой срок, она умрет покорно.
О вы, что, все в цвету, спокойною красой
Так оживляете лесов родимых сени,
Потомки тихие зеленых поколений,
Семья, вскормленная и солнцем и росой!
Та страсть, которою зачата тварь земная,
Чтоб к свету ясному стремиться вновь и вновь,
Праматерь вечная, кем рождена Любовь,
Овеяла теплом и вас, благоухая.
И вы, подобно нам, желаньем рождены, —
Желанье в эти дни священного цветенья
И души создало для вас из распыленья —
Но души, что себя постигнуть не должны.
И облеченные материей безгласной,
Бессильные стопу от почвы оторвать,
Томясь по жизни — жизнь вы множите опять,
Но вполовину лишь ей сами сопричастны.
Где в теплоте лесной разлит румяный свет,
Родоначальник-дуб, большой и узловатый,
Свой панцирь над холмом склонив шероховатый,
На солнце греется, осиротелый дед.
Цветущий, он века питался перегноем
Сынов, задохшихся в тени его густой,
А темная глава дышала высотой,
И сок кипел в ветвях живительным настоем.
Но ветви лучшие засохли, их скелет
Зловеще высится над кроною зеленой,
А в глубине груди, бессильно обнаженной,
Уж не один червяк прогрыз глубокий след.
Когда забродит сок, то, язвы разъедая,
Он лишь тревожит дуб весеннею порой.
Там целый мир кишит за мшистою корой,
Повсюду — лишаи и ржа полуседая.
Отжив на нем свой век, уже суки подряд
Трещат и валятся, — и вихри буревые,
Чтоб смерти завершить усилья вековые,
Быть может, и весь дуб сегодня сокрушат.
Недаром поползли с вершины ненадежной
Зеленых гусениц нарядные полки.
И по стволу толпой забегали жуки,
Надкрылья синие уже подняв тревожно.
А весь пчелиный рой взлетел еще вчера,
Покинув меж ветвей свое жилье лепное,
И шершни, дерево облюбовав иное,
Переселенцами спешат туда с утра.
Вот ящерица, щель покинув, на мгновенье
Головку подняла, глядит — и скрылась прочь.
В окоченелый ствол нахлынувшая ночь
Уже торопит в нем труд плесени и тленья.
Вот этот козий мех, о гость, наполнен туго
Живою влагою из гроздий золотых,
Что Фера смуглая, взметенная упруго,
Под солнце вознесла над пеной вод морских.
Ни миртов нет на ней, ни падубов зеленых,
Полыни даже нет, что так мила стадам,
С тех пор, когда возник и в жилах раскаленных
Навек забушевал огонь Плутона там.
Ее угрюмый лоб подернут тучей алой,
Ключам горячим грудь подставила она.
И Фера кажется вакханкой одичалой,
По чреслам девственным лозой оплетена.
Под мягкой дымкою, нависшей молчаливо
Над морем и песком, в полукольце залива
Проснулись под скалой дремотные суда.
Пылающим ковром разостлана вода
Пред солнцем, выплывшим из пропасти востока.
А волны алых дюн смеются издалека,
Сверкают стеклами прибрежные дома,
И зеленеет верх у каждого холма,
Едва коснется свет его листвы нарядной,
И небо каждый луч в себя вбирает жадно.
В пространстве шум растет, неясный и глухой;
Свой первый громкий крик бросает труд людской.
Вот — женщина в сабо, за ней идет другая;
Хлопочут рыбаки, свой невод расстилая,
И солнце серебрит трепещущий улов
В плетеных кузовах на спинах моряков.
Запел старик рыбак и паклею густою
Стал конопатить челн, пропахнувший смолою,
А выше, где холмы желтеют будяком,
Два стражника идут замедленным шажком.
Суденышко скользит по водам океана,
Латинским парусом белея из тумана;
Чтоб ветер попытать, уже взошел на бак
И руку вытянул немолодой моряк.
Река, свободная, немая,
Стремит меж бледных тростников
Потоки влаги и песков,
Тот остров длинный обнимая,
Что кораблем разбитым спит,
Обломком славным приключенья,
И, преданный навек забвенью,
Утрачивает смысл и вид.
Лет журавлей, их клик тоскливый
Пронзает дымку облаков,
А стаи лебедей, чирков
Плывут по вольному разливу.
Две старых башни и портал —
Для мрачных сов приют просторный.
Во мху, в плюще, их очерк черный
Неявственно и грузно встал.
А камни длинных изваяний
Лежат меж ирисов густых.
Во сне, смежившем веки их,
Они сложили мирно длани.
Теперь настойчивый борей
Снедает тех изображенье,
Что так любили смерть и тленье, —
Дев, ангелов, волхвов, царей.
Во всей осанке их суровой
И в сухости бесплодных тел
Мы видим их былой удел —
Желать могильного покрова.
Над островом прошли века,
Храня покой его священный,
Струясь безмолвно, неизменно,
Мосты обрушила река.
Рос город, гордый и богатый,
Среди пустынных тех земель,
И вновь он спрятался когда-то
В неласковую колыбель.
Но камни улиц, пристаней
Отобраны землей нещедрой, —
Таят холмов цветущих недра
В себе жилища давних дней.
И беспорядочная куча
Стен, капителей и подпор
Венчает южный косогор,
Поросший туею плакучей.
Лягушки стонут из болот.
Меж трав, на западе, далеко
Стоят ворота одиноко,
Зияя в мокрый небосвод.
И бури в яростных порывах
Античных не щадят веков,
Круша людей, коней, быков
На сводах арок горделивых.
На севере, невдалеке,
Ряды колонн, светильни, плиты,
Стен, лестниц лабиринт извитый —
Гудят под бурями в тоске.
Руины храма, где повешен
Ряд лир на колышках златых,
Где танец нимф еще не стих
И вьется, радостен и бешен.
Молчит обитель королей,
Сев одинокою вдовою
На правый берег, над водою,
Над хладной белизной лилей.
Как царственные украшенья,
Мерцает, в водах отразясь,
На ней эмблем и знаков вязь,
Спасенная от разрушенья.
С беседки, чуть из облаков
Проглянет месяц, — оживая,
Смеется статуя нагая,
Роняя пригоршни цветов.
И сладострастно и лениво,
Присев, откинулась назад
Та, что к себе манила взгляд
Далекой эры нечестивой.
У моря, у ласковых Сиртов,
Где мирно синеет вода,
Есть лес апельсинов и миртов,
Куда не заходят стада.
Под древней древесною сенью,
Изваянный дивным резцом,
Смеется сатир в опьяненье
На камне высоком своем.
А острые уши сторожки:
Их словно чуть-чуть повело.
Венчают задорные рожки
Его молодое чело.
Ноздрями, раскрытыми жадно,
Впивать непрестанно он рад
Морской этот ветер прохладный,
Цветущих лесов аромат.
Фалернскому[4], видно, во славу
Приподняты губы с углов,
Торчат под бородкой курчавой
Две шишечки, как у козлов.
У мрамора Пентеликона
Тоскующий отрок сидит,
И искоса бог благосклонный
На узника сверху глядит.
А он, молодой, белокрылый,
Слезами залиться готов,
Что ноги немеют без силы
И тело — в оковах цветов.
Слеза по прелестным ланитам,
По золоту прядей течет,
И крыльям, широко раскрытым,
Напрасно мерещится взлет.
Покуда под солнца лучами
Молчит целомудренно лес,
В глазах, увлажненных слезами,
Отважный огонь не исчез.
Но вечер опустится мглистый,
И нимфы начнут торжество, —
Он весел под цепью душистой,
Пьянящею сердце его.
