место, чтобы подмигнуть Марфушке и дать понять, что снова хочет ее. О, женщины хитры! Они владеют всеми языками молчания. Марфушка поймет и найдет возможность заскочить к нему, когда никто не видит…
Так, смакуя грядущее наслаждение, Алтерка вдруг подумал, что уже поздновато: вчера в то же самое время Прокоп расчесывал его мокрые волосы и намекал, что его уже ждут на молитву в синагоге…
Эти мысли сразу же перешли в беспокойство. Он поспешно потянул шнурок звонка, выскочил из постели, накинул халат и стал ждать. Но никто не отозвался. Напрасно он напрягал слух — ни шороха не раздавалось от ступеней, ведущих к нему наверх. Ни медвежьих шагов Прокопа в валенках, ни танцующей поступи козочки-Марфушки.
Только теперь ему пришло в голову, что плач, который он слышал среди ночи, мог быть Марфушкиным, а недовольный бас мог принадлежать ее отцу. Это он, наверное, ругал ее. Может быть, даже бил. Хм… Не потому ли звонок остается без ответа и завтрак задерживается?..
Больше ничего не ожидая, он сам начал умываться остатками воды из умывальника. Потом мыл свои мокрые волосы — беспомощно, как всякий помещик и избалованный единственный сын, привыкший с детства, что всё делают за него… Долго он этого не выдержал и снова потянул за шнурок колокольчика. На этот раз несколько раз подряд и сердито. Это должно было означать: «Даже если вы там узнали, что я, петербургский гость, поиграл с вашей Марфушкой, это еще не причина оставлять меня без обслуживания и завтрака!»
Но и этот сердитый звонок остался без ответа. Прокоп не поднялся к нему. Никто не принес ему еды. Его даже не позвали молиться. Хотя сквозь стену до него уже донеслось глухое бормотание «членов академии» из синагоги реб Йегошуа Цейтлина.
Неизвестность подавляла его. Он уже решил было выйти, не поев, плохо причесанный. Войти в синагогу, как человек, стоящий выше таких мелочей, возложить филактерии и встать на молитву наравне со всеми… Однако Алтерка не успел спуститься даже на несколько ступенек, как услышал, что кто-то идет ему навстречу. Однако это были не вежливые шаги Прокопа в мягких валенках, а неуклюжее топанье сапог кучера, который только позавчера привез его из Пропойска.
Увидав «паныча», кучер сразу же снял с головы свой красный четырехугольный колпак, поклонился и подал записку. Там была лишь одна строка, написанная неаккуратным, но твердым почерком: «Я прошу вас покинуть мой дом. Йегошуа Цейтлин».
Алтерка сперва побледнел как мел и тут же покраснел. Закусив губу, он взглянул на кучера: «Знает ли этот иноверец, о чем идет речь?»
Видимо, кучер отлично знал, потому что, не ожидая никаких вопросов от петербургского гостя, еще раз поклонился:
— А… пан казав… хозяин сказал, что паныч возвращается в Пропойск. Бричка уже внизу. Все готово.
— Как?.. — сердито распахнул глаза Алтерка — Бричка?
— Бричка! — подтвердил кучер, надевая колпак на голову и вынимая кнут из-за пояса. Он был готов служить так низко павшему петербургскому гостю, насколько хватит его мужицких сил…
2
Кучер не ошибся… Назад, в Пропойск, Алтерка ехал уже не в роскошной карете, запряженной тремя белыми лошадьми на шпиц, а в простой бричке, запряженной одной гнедой лошадкой. К тому же бричка была забрызгана грязью, и никто не потрудился помыть ее с дороги. И Алтерка догадался, что это та же бричка, что вчера везла на станцию Прокопа с корреспонденцией. Он же подслушал вчера приказ реб Йегошуа Цейтлина Прокопу запрячь именно гнедую… Если бы не это, он, возможно, оставил бы Марфушку в покое. Но что случилось, то случилось! Он пал из-за красивого тела Марфушки и скатился из красивой верхней комнаты в задрипанную бричку приказчика-иноверца. Собранный в спешке багаж трясся у его ног, точно так же, как позавчера, когда он выехал из Пропойска в повозке еврейского извозчика. О том, чтобы впереди ехала эстафета с трубой, теперь нечего было и говорить…
На кельне сидел пожилой кучер, ссутулившись так, будто он держал на своих широких плечах весь груз позора и огорчения, который изгнанный гость увозил с собой в Пропойск… Раз или два он оглянулся на «паныча». У него, видать, язык чесался, и ему до смерти хотелось сказать хоть несколько слов… Но «паныч» не дал ему такой возможности. Лицо Алтерки было серым от сердечной боли, а взгляд — острым, как нож. Он действительно чувствовал себя изгнанным из рая в проклятый мир. Не только сам хозяин, реб Йегошуа Цейтлин, не вышел из дома проводить его. Даже его бывший учитель, реб Мендл Сатановер, не спустился, даже приказчик Прокоп не вышел открыть ворота. Мертвая пустота ощущалась вокруг, когда он покидал дворец в Устье. Два прекрасных предыдущих дня казались сейчас сном. Он заснул в барской карете и въехал с большим парадом в ворота с висящей над ними надписью «Добро пожаловать!», сплетенной из свежих цветов, а проснулся в задрипанной бричке… Алтерка не раскаивался в произошедшем. Слишком хорошо ему было вчера в объятиях Марфушки, чтобы теперь раскаиваться. Его только сильно раздражало, что он был так неосторожен и забыл, что находится среди святош. Что они понимают в таких вещах? За какой-то кусок старого пергамента с полустершимися буквами они способны отказаться от всех наслаждений этого мира…
И еще одно переживание кололо его сердце. Выезжая из ворот, он услыхал всхлипывания и увидел Марфушку, спрятавшуюся за стволом старого тополя. Кокошника на ней не было. Она словно сгибалась под тяжестью своих пшеничных кос. Лица ее было не разглядеть — только плечи, дрожавшие под вышитой крестьянской блузой. А он проехал мимо, притворившись, что не видит ее. У него не нашлось мужества выскочить из брички и прижать ее к сердцу, как должен был бы поступить настоящий петербургский кавалер, ищущий деревенских приключений, в духе Руссо, по последней столичной моде…
Да, мерзко закончилось это приключение. И поэтому он ощущал упадок сил во всем теле. Но чем дальше Алтерка отъезжал от Устья, тем отчетливее понимал, что реб Йегошуа Цейтлин был наверняка подавлен намного сильнее и глубже, поскольку он сумел заставить себя выгнать внука своего покойного друга из дома без прощания, без стакана чаю на дорогу.
Кучер, казалось, чувствовал мысли «паныча», его сердечную боль. Он начал чесать себе затылок рукояткой кнута и наконец, не выдержав, вытащил из-за пазухи своего мужицкого одеяния маленький сверток и сказал, с трудом подбирая слова:
— Тутошки панычу… Но!.. Пан казав…
Алтерка нетерпеливо выхватил у кучера сверток и поспешно развернул этот кусок чистого холста. Как будто именно
