Прокоп. Теперь он уже был обут в свои красные приказчичьи сапоги.
— A-а, паныч! — снова вежливо кашлянул он.
Алтерка вскочил, хмуро посмотрел на Прокопа, как барин на крепостного, вмешавшегося в его личные дела. Тем не менее он не мог скрыть растерянности и сам чувствовал, что лицо у него глупое и взволнованное.
— A-а… Понимаю, — помог ему Прокоп. — Вы тут смотрите, как доят корову… Зело антиресно! Это очень интересно для городского человека. Смотрите, паныч, смотрите!..
Но Алтерка ощущал в вежливости приказчика скрытую колкость. Он еще больше нахмурился и посмотрел строго, как настоящий барин, разговаривающий со своим купленным рабом:
— Совсем не так «антиресно», как ты думаешь… Пусти-ка!
Он прошел мимо Прокопа так, словно тот был столбом, и снова вышел в сад по тропинке, обсаженной кустами цветущей сирени.
2
Однако Алтерка, взволнованный прикосновением к горячему, крепкому телу Марфушки, уже не мог спокойно гулять по саду. Поэтому он поднялся нетвердыми шагами, как пьяный, в свою комнату на верхнем этаже, чтобы ненадолго прилечь и успокоиться. Но тут же снова вскочил с кровати. Кипящее беспокойство бурлило во всем его теле, щекотало позвоночник. Алтерка начал расхаживать по комнате, размышляя, как встретиться с Марфушкой, чтобы никто не помешал. Во дворе у какого-нибудь помещика-иноверца это получилось бы просто: «Марфушка, иди-ка сюда! Марфушка, не болтай слишком много!» И все. Но здесь, в этом еврейском монастыре, в этой «богадельне», попробуй, позови! Здесь ему надо держаться, как в синагоге…
Над его кроватью висел шнур с кистью — звонок, соединяющий с комнатой прислуги. Но только если Алтерка потянет за шнурок, снова войдет Прокоп, этот мужик с расчесанной бородой. Алтерке казалось, что Прокоп уже что-то пронюхал, сторожит Марфушку и не спускает с него глаз. Как типичный бабник, Алтерка уже забыл, что только вчера вечером Прокоп с большим почетом поднес ему у ворот хлеб-соль и что этот знак русского гостеприимства еще сохнет здесь, на столе, на расписном подносе, сделанном теми же крестьянскими руками, что и хлеб. Сейчас в Алтерке кипела ничего не желающая знать беспричинная ненависть. По его мнению, сейчас дела обстояли таким образом, что Прокоп слишком много вмешивался в дела, касавшиеся только Алтерки и Марфушки. Он ведет себя не как крепостной, который не должен даже демонстрировать свое отцовство, но как настоящий хозяин…
Кипятясь так в своей комнате, Алтерка вдруг услыхал на улице два знакомых голоса. Он потихоньку подобрался к открытому окну, высунул наружу голову и увидал реб Йегошуа Цейтлина в саду. Тот стоял под деревом и отдавал распоряжения Прокопу:
— Запряжешь гнедую клячу, Прокоп, и подъедешь с письмом в Пропойск. Смотри, поймай почтовый дилижанс, который идет на Петербург…
— Слушаюсь, барин!.. — по-солдатски отчеканил Прокоп.
Как всегда, когда Прокоп демонстрировал свою преданность, он отвечал «пану» не по-мужицки, а так, как говорят в столице. Сразу же после этого его красные сапоги заскрипели по посыпанной речными камушками дорожке, огибавшей дворец.
На кипящее сердце Алтерки пролился живительный бальзам. Небеса просто сжалились над ним и отослали Прокопа с письмом. Не на час или два, а на целых шесть, если не больше. Его охватило горячее нетерпение. Тем не менее он еще некоторое время ждал. И ожидание казалось ему вечностью…
Не в силах больше терпеть, Алтерка тихо открыл дверь и прислушался. Он хотел услышать, запрягает уже Прокоп или пока задерживается. И скоро он действительно услышал рык Прокопа:
— Стой! Стой, стерва!
Это он, наверное, ругал нетерпеливую клячу, не желающую стоять на одном месте. Потом тот же голос принялся звать:
— Марфушка, Марфу-ушка-а!..
Он, наверное, искал дочь, чтобы дать ей до отъезда наказ, что делать и как себя вести… Строгий мужик! Трудно от него отделаться.
Но вот Алтерка услыхал, как за стойлами зашуршали колеса легкой брички и застучали подковы… Его охватила сладкая дрожь. Дверь комнаты он оставил полуоткрытой, а сам подбежал к шнурку звонка, свисавшему над кроватью, взялся было за него, но отпустил. Он стоял и думал: не рано ли?.. И вдруг, как пловец, бросающийся в воду вниз головой, резко потянул за шнур. Пора положить конец этому сердечному волнению! Что он, рохля какой-нибудь?
Через пару минут послышались легкие шаги на лестнице, ведущей к нему в верхнюю комнату. Так легко ступают только молодые козочки и юные девушки… Вдруг быстрые шаги смолкли, как будто поднимавшийся по ступенькам передумал. Наверное, Марфушка остановилась в нерешительности: идти или нет?..
От нетерпения Алтерка допустил ошибку. Он высунул голову из полуоткрытой двери и прошептал влюбленно и умоляюще:
— Ну, иди, иди же, Марфушка!
Она поднималась, но очень осторожно, словно считая свои шаги. Шепот гостя напугал ее. В комнату она не вошла, а осталась стоять перед открытой дверью:
— Что угодно панычу?
Глаза ее были опущены, длинные золотистые ресницы похожи на лучи, бьющие из ее глазниц. Необычная бледность придавала ей особое обаяние. Она смыла крестьянский румянец с ее щек, отчего удлиненное лицо стало выглядеть благороднее. На голове у Марфушки был тот же пестрый кокошник, что и вчера. Она казалась ему затерявшейся среди крестьян настоящей принцессой, которую никто, кроме него, Алтерки Ноткина из Петербурга, не мог узнать.
— Ты дашь мне… — он начал подыскивать слова. — Дашь мне теплого молока? Да, стакан теплого молока… Такого, как утром…
Марфушка сразу забыла свою пугливость и подняла на «паныча» светло-серые глаза: он действительно имеет в виду это или шутит? Впервые с тех пор, как она служит у пана Йоши Цейтлина, она услыхала, чтобы еврей пил молоко после мясного обеда.
— Молока? — неуверенно переспросила она. — Опосля скоромного?
Алтерка на мгновение смутился: вот еще новая раввинша отыскалась на его голову! Прокопова шикса [207] тоже тут выносит галахические решения о мясном и молочном. А может быть, она выносит такие решения и по поводу чистоты семейной жизни? Ну да, у такого святоши, как реб Йегошуа Цейтлин, этого следовало ожидать! Даже такую девку, как Марфушка, кровь с молоком, эти пропахшие нюхательным табаком старые евреи сбили с толку…
Эта мысль разозлила его, и он стряхнул с себя растерянность, как собака стряхивает воду. Он подскочил к Марфушке и схватил ее за руку.
Она попыталась вырвать запястье из его горячей ладони, но недостаточно сильно. Он сразу же оценил это, понял, что ей любопытно, просто, по-крестьянски любопытно посмотреть на молодого петербургского паныча — какой он, как себя поведет, чем он похож и не похож на прочих старых и молодых евреев, живущих здесь… Но для приличия она все еще сопротивлялась:
— Пушчай, паныч! Тятька придечь!..
