и торговля… Но после раздела Польши в Россию вместе с осколками разрушенных общин попало множество подавленных из-за вечных преследований евреев, способных продать себя самих за кусок хлебы, за шинок в какой-нибудь дыре — еще худшей, чём у прежних польских помещиков, а вместе с ними — их невежество, предрассудки и дикий религиозный фанатизм. Поэтому он, реб Йегошуа Цейтлин, решил прежде всего собрать все духовные силы, оживить высохшие зерна еврейской Торы и мудрости в одном месте, чтобы потом посадить их в новых еврейских общинах великой России, как садовник высаживает в почву выращенные им в холе растения…
Холодный по натуре реб Йегошуа понемногу воодушевился. Его стальные глаза загорелись голубоватым огнем. Он поднялся с места и попытался заглянуть в лицо внуку реб Ноты Ноткина, чтобы тот лучше слушал его и понимал всю глубину его слов. И вдруг заметил, что Алтерка покачивает якобы глубокомысленно головой, но в то же время прячет в кулаке зевок…
Поняв, что нашел неподходящего слушателя, реб Йегошуа сразу же стал задумчив. Он снова уселся на свое место и провел рукой по благородной бороде.
— Я вижу, — сказал он, — что мой дорогой гость еще не отдохнул. Может быть, будет лучше, если он пойдет в сад, посидит там на скамейке…
«Дорогой гость» не заставил себя долго упрашивать. Он криво усмехнулся и, словно оглушенный, вышел. Вся академия казалась ему сейчас богадельней. Важность еврейского помещика и внимание окружавших его старых мудрецов казались ему не более чем игрой больших бородатых детей. В том смысле, что на старости лет большой богач, занимавшийся до этого крупными торговыми операциями, разъезжавший по разным странам и живший в больших столичных городах, создал для себя царство. А проплаченные им мудрецы помогают ему царствовать… Князь Потемкин на старости лет тоже выжил из ума, как и эти ученые, раз мог оставить будуар Екатерины и хлопотать о еврейском государстве с министрами такого рода, как врач Борух Шик и подслеповатый Мендл Сатановер. Постаревшая Екатерина лучше него понимала, как надо жить на свете. И та горячая бабенка из книги Мишлей тоже это понимала…
Улыбаясь и мысленно подыскивая подходящее сравнение для горячей бабенки из Танаха, Алтерка снова вспомнил Марфушку. Каждый изгиб ее здорового тела отзывался в нем. Он вспоминал, как она принесла воду, как наполняла рукомойник, как принесла завтрак на подносе и как стыдливо прикрыла глаза длинными ресницами… Это она вышла искать любовника, когда ее муж уехал. Именно она. Темнеет, и в темном углу сада, у дерева, появляется Марфушка. Складками ее полосатого платьица играет теплый ветер. Вдруг она видит Алтерку. Он словно заблудился здесь или ищет кого-то. Убежал от компании еврейских мудрецов, и ему скучно. Она замечает это своими горящими глазами и бросается ему на шею…
Как молодой козел, почуявший козочку, Алтерка повел носом. Среди весенних запахов в саду чувствовался далекий запах теплого молока. Он свернул на маленькую тропинку, по обе стороны которой росли кусты цветущей сирени, и увидал коровник. Перед открытой дверью над бадьей горячего пойла стояла большая венгерская корова, вся в белых и в бурых пятнах, и жадно хлебала. Под ее отвислым брюхом, на низенькой скамеечке, сидела нееврейская девушка и доила молоко из полного розового вымени в высокое ведро. Белое молоко хлестало тугими струями. Оно пенилось и кипело так изобильно и аппетитно, что Алтерке сразу же захотелось отпить из полного ведра. Если бы он не стеснялся, то подбежал бы, как бычок, к этой белой пене. Он бы упал на колени и припал распахнутыми красными губами к этой сладкой белизне… Лицо молодой доярки он не мог разглядеть, потому что она сидела к нему спиной. Но, подойдя поближе, он по головному платку и складкам платья, свисавшим с низкого сиденья, узнал ту женщину, что только что «искала» его в его распаленном воображении. Он чуть не взвизгнул от сдерживаемого восторга.
— Марфушка, ты?!
Марфушка повернула голову, легко вскрикнула и побледнела. Но тут же снова спрятала свое свежее лицо за мохнатым брюхом коровы и начала быстро-быстро доить. Казалось, она хотела утопить свое потрясение в пенящемся молоке…
По ее легкому вскрику Алтерка понял, что испуг девушки был слегка деланым и что он, петербургский гость, нравится ей. Но у нее не хватает смелости, чтобы показать свою симпатию улыбкой, словом… Поэтому он сделал это за нее. Алтерка наклонился и обнял девушку обеими руками. То, что он ощутил под вышитой крестьянской блузой, дало ему представление обо всем ее молодом теле. Нет, такие мраморные яблоки с остроконечным цветком в Петербурге не найдешь. Ни у самых красивых танцовщиц, ни у циркачек. Об обыкновенных кокотках нечего и говорить.
Марфушка начала доить еще быстрее, но, не поворачивая головы, все-таки испуганно прошептала:
— Учикай, паныч!.. То есть беги, молодой господин! Тятька может сейчас прийти… Беги!
Но Алтерка не торопился. Он чувствовал, что Марфушке не меньше, чем ему, приятно, что он ее обнимает. Она только боялась недоброго глаза. Знал он и то, что Прокоп, ее тятька, был таким же крепостным, как и она. А он, Алтерка, — уважаемый гость, для которого сплели из цветов и повесили над воротами надпись «Добро пожаловать!». Им придется молчать. Мнения крепостных не спрашивают…
Алтерка еще сильнее сдавил девичьи груди. Он даже прижался к ее гибкой спине. Так он стоял довольно долго, словно слившись с нею. Марфушка при этом отчаянно прижималась к розовому вымени коровы, а корова не отрывала своей жадной морды от горячего пойла в новой бадье, вкопанной в покрытую цветами землю… И казалось, что через это взаимопроникновение тел, жидкости, дерева и земли протекала единая сила здорового наслаждения жизнью во вкусе Руссо, вошедшего в моду в разгульном Петербурге. Уже некоторое время образованные и откормленные баре ездили оттуда искать дочек мельников в окрестных деревнях, а молодые бонвиваны отправлялись в поля искать красивых пастушек…
— Ты придешь ко мне, Марфушка? Придешь?.. — словно обезумев, шептал Алтерка, нащупывая горящими губами ее ухо под цветастым платком.
— Нет, нет, нет!.. — содрогнулась Марфушка и еще быстрее, чем повторяла это многоэтажное «нет!», дергала за вымя коровы.
— Да, да, да! — так же быстро отвечал Алтерка. Но только смелее, увереннее, насмешливее. — Да, да, да, Марфушка!
Сказав это, он слегка прикусил ее платок над ухом, как резвящаяся собака. К наслаждению от объятий прибавился еще и привкус зрелых плодов в ладонях и на зубах. Так он держал ее, пока не услыхал тяжелые шаги и легкий кашель. На тропинке, между кустов цветущей сирени, показался
