обложка была вырезана из слоновой кости и украшена потертым золотым тиснением: шофар, лулав, [201] менора и щит Давида.
Алтерка не особо в этом разбирался. Но каждая красивая вещь и каждое произведение искусства имели в себе такую потаенную силу, что даже на невосприимчивые натуры они производили определенное впечатление. А Алтерка Ноткин, петербургский щеголь, отнюдь не был туп. В столице он видел много красивых вещей. Он бывал в кунсткамерах Петра Великого и Екатерины и в богатых еврейских домах. И у дедушки реб Ноты он тоже видал красивые вещи.
Здесь, в этой красивой синагоге, молились немного суховато. Строго и без особого фанатизма. Просто отдавали долг Владыке мира… Кантор произносил текст молитвы четко, размеренно и безо всяких красивостей. Это немного не согласовывалось с роскошной утварью и резьбой, украшавшей синагогу. Алтерке не раз приходилось посещать в Петербурге православный храм, не рядом будь помянут. Русские товарищи Алтерки хотели ему показать, как служат Богу у них… Там все сливалось в одно торжественное оглушение: светлые разноцветные росписи, иконы, парчовые одеяния попов, пение, благовония, десятки и сотни горящих восковых свечей. Казалось, все там рассчитано на то, чтобы у людей перехватывало дыхание в священном трепете. Здесь же, в синагоге, делался упор на ясность, на намерение молящихся молиться, на спокойную погруженность в свои мысли. Красивая утварь, резьба и люстры не сливались воедино с молитвой, звучавшей здесь безо всякой мелодии и воодушевления. Дедушка реб Нота тоже так молился. Он научился этому у старого гаона. Так, по крайней мере, он говорил… При этом дедушка всегда высмеивал новую секту «хасидов», которые суетятся, кричат и поют, вознося молитву, и даже не знают, что подражают таким образом неевреям…
Но Алтерке скоро стало скучно думать об этом. Какое ему дело, как кто-то там молится? Он ведь все равно не ценит этого и молится только по необходимости…
И снова перед его мысленным взором всплыл образ деревенской красавицы Марфушки. Поблекшие краски заглавных букв молитвы «Слушай, Израиль» напомнили ему платок, который был на ее голове утром, такой цветастый и по-летнему свежий. И Алтерка почувствовал себя счастливым, когда евреи начали сплевывать, упоминая про идолов в молитве «Нам следует восхвалять…». [202]
2
После молитвы они перекусили в большом зале дворца реб Йегошуа Цейтлина. Это тоже было похоже на своего рода богослужение. Возможно, красивая утварь, несущая на себе отпечаток культуры еврейских общин разных стран, навеивала это ощущение «святости». Потолок и стены были украшены еврейскими светильниками на пять свечей, расписными праздничными тарелками: Пурим, Пейсах, Суккес. На четырехугольном эльзасском голубом майоликовом блюде над двумя переплетенными руками было по-еврейски с ошибками написано: «С праздником!» И вопиющая неграмотность надписи придавала блюду особое обаяние, некую веселую легкость… Расставленные по углам зала застекленные шкафчики, украшенные еврейскими молитвами, были набиты серебром и фарфором. Между двумя окнами, выходившими на фасад здания, стояли огромные напольные часы, высокие, как шкаф, и узкие, как гроб. На циферблате были еврейские буквы вместо римских цифр, обозначающих часы. А над каждой буквой — изображение одного из двенадцати знаков зодиака: золотой скорпион, серебряные близнецы, красный стрелец, индигово-синие рыбы.
За столом сидели не все ученые, молившиеся в синагоге, а только те, кто жили здесь без семей. Другие ушли поесть к своим женам и детям, в маленькие домики, разбросанные по большому парку. А здесь, за столом, сидели человек семь. Торжественность, с которой они произносили благословение на хлеб и обмакивали первый кусок в соль, снова напомнила Алтерке старые нееврейские картины. Это было интересно, но как-то тяжело. Темная основа без красок. Освещенные лица, и мало воздуха…
Реб Йегошуа Цейтлин назвал имена некоторых гостей, сидевших за его столом. Одним из них был молодой человек из Вильны, родственник хозяина. Его звали Мордехай Натансон. Этот самый Натансон позднее оставил описание всего имения в Устье и того, что совершил там еврейский магнат реб Йегошуа. Вторым гостем был реб Биньомин Рибелес, [203] автор книги «Серебряный кубок». Этот странный человек интересовался растениями и цветами. В имении реб Йегошуа он собирал всяческие травы и коренья, клал их между страниц преднамеренно плотно связанных книг и так высушивал. Это были специальные книги с чистыми листами и с надписями на еврейском и латыни, которые он сам делал под каждым растением. Был здесь и ученый врач реб Борух Шик, для которого реб Йегошуа устроил в своем имении лабораторию, где реб Борух занимался химическими экспериментами. Все они торжественно молчали, когда произносилось благословение на хлеб. Это навело на Алтерку страх…
Однако сразу же после того, как был съеден первый кусок, миснагедская натянутость исчезла. Стало веселее, и Алтерка принялся с аппетитом есть домашние блюда, напомнившие ему времена, когда его дед был жив, и даже более ранние — когда он, Алтерка, еще был избалованным единственным сыном и его мама заглядывала ему в глаза и всячески ласкала его.
Запивали еду здесь хорошим яблочным квасом и старым медом. Куда там шампанскому в петербургских кухмистерских! Куда там бургундскому!.. За едой разговаривали мало, перебрасывались только обрывками слов. Избегали говорить о печальном. Не упоминали даже о смерти реб Ноты Ноткина, чтобы не портить гостю аппетит траурными мыслями. Алтерка это понимал.
Сразу же после еды его пригласили в «академию»… То есть в здание слева от дворца, с раскрытой каменной книгой над входом. Только здесь Алтерка увидел, что все, что рассказывали и воображали в Петербурге, даже не приближалось к тому, что имелось здесь на самом деле. Библиотека была велика. Рукописи — отдельно, редкие книги — отдельно. Талмуд и комментарии к нему — отдельно. Еврейская наука — отдельно, а мировые науки на нескольких языках — отдельно. Все книги были переплетены в кожу с позолоченными корешками. Дорогие рукописи лежали в аккуратно надписанных шкатулках. Кроме того, тут был целый строй открытых и запертых шкафов с коллекциями, которые реб Йегошуа Цейтлин собирал всю жизнь. Все это были предметы еврейского искусства, спасенные им от уничтожения: из огня, от грабежа, с рынков старья и из тиглей расторопных ювелиров. Тут были выставлены серебряные воротники от талесов и вышитые чехлы от свитков Торы, златотканые изображения древа жизни и украшенные жемчугом короны для свитков Торы. Шкатулки для благовоний для обряда гавдолы и ханукальные лампады, кубки для гавдолы и кубки пророка Элиягу. [204] Сефардские, польские, литовские, турецкие, персидские, бухарские… Все, что Алтерка видел раньше в синагоге и в доме Цейтлина, было только образцами. Здесь же находилось главное собрание.
Напротив всех
